Джоди Малпас - Одна отвергнутая ночь
— Предполагалось, что мы поговорим, — замечаю, стремясь избежать мыслей о преклонении, клубники в горячем шоколаде и магнетизме Миллера в целом.
— Мы разговариваем.
— Почему ты так боишься лифтов? — я становлюсь беспощадной, а потом мгновенно приходит чувство вины при виде того, как мрачнеет его лицо, совсем ненадолго. Он очень быстро берет себя в руки.
— У меня фобия закрытых пространств, — глядя на меня, Миллер задумчиво взбалтывает вино в бокале. — Именно поэтому ты никогда не убедишь меня спрятаться в шкафу.
От его признания чувство вины только усиливается, особенно когда я вспоминаю тот случай в моей спальне.
— Я не знала, — шепчу, вспоминая и тот ужас на его лице, когда я отказалась выходить из лифта. Я выяснила это, убегая из отеля, и использовала против него.
— Конечно, не знала. Я тебе не говорил.
— С чем она связана?
Он едва заметно пожимает плечами, глядя в сторону, избегает моего взгляда.
— Не знаю. У многих людей есть разные фобии, и нет объяснений.
— И тем не менее, у тебя оно есть, так ведь? — давлю на него.
Он на меня не смотрит.
— Вежливо смотреть на человека, с которым разговариваешь, и вежливо отвечать, когда кто-то задает тебе вопрос.
Полные раздражения синие глаза находят мои.
— Рассуждаешь сверх меры, Оливия. У меня фобия закрытых пространств, и на этом вопрос закрыт.
— Что насчет твоей безумной чистоплотности?
— Я просто ценю то, что принадлежит мне. Это не делает меня безумным.
— Это гораздо больше, — отвечаю я. — У тебя обсессивно-компульсивное расстройство.
У Миллера на секунду отвисает челюсть:
— Просто потому, что я люблю определенный порядок в вещах, у меня расстройство?
Недоверчиво вздыхаю и как раз вовремя останавливаю себя от того, чтобы поставить локти на его стол. Он не признает свою безумную одержимость, и вполне очевидно, что я ничего не услышу относительно клаустрофобии. Но это пустяки в масштабах происходящего. Есть вещи поважнее.
— Газета. Почему изменился заголовок?
— Я осознаю, как это выглядело. Но это для твоего же блага.
— Каким образом?
Его губы сжимаются в тонкую линию.
— Для твоей защиты. Поверь мне.
— Поверить тебе? — я сдерживаю острое желание рассмеяться ему в лицо. — Я доверилась тебе во всем! Как долго ты носишь статус самого скандально известного в Лондоне мужского эскорта? — слова, как кислота, обжигают язык, когда я их произношу.
— Уверена, что не хочешь вина? — он поднимает со стола бутылку и смотрит на меня с надеждой. Жалкая попытка избежать вопроса.
— Нет, спасибо. Ответа будет достаточно.
— Может, закуски? — он встает и, не дожидаясь моего ответа, подходит к холодильнику. Я не в состоянии есть, когда желудок скрутился в тугой узел, в голове полно вопросов и нет ответов. Сомневаюсь, что аппетит появится, когда я, наконец, добьюсь от этого мужчины ответов.
Он открывает огромную, с зеркальной поверхностью, дверцу холодильника и достает оттуда какое-то блюдо. Потом он закрывает дверцу, но не возвращается к столу, вместо этого возится с чем-то на подносе, разрезая и смешивая. Он пытается выиграть время, а когда настороженно смотрит в зеркало, видит в отражении, что я внимательно за ним наблюдаю. Понимает, что я раскусила его игру.
— Ты сказал, что готов ответить на мои вопросы, — напоминаю ему, решительно удерживая в зеркале его взгляд.
На секунду он опускает взгляд к подносу, а потом медленно разворачивается и, сделав глубокий вдох, возвращается к столу, небрежно откидывая со лба темную прядь. Мне становится почти смешно, когда предельно аккуратно поставленное на стол блюдо оказывается полно устриц.
— Угощайся, — Миллер жестом указывает на серебряные приборы, после чего садится.
Игнорирую его предложение, меня раздражает его изначальный выбор, так что я просто повторяю свой вопрос.
— Как долго?
Подняв свою тарелку, он берет три устрицы и аккуратно выкладывает их.
— Я работаю в эскорте десять лет, — говорит он, решая при этом не смотреть на меня.
Хочу выдохнуть шокировано, но сдерживаюсь, вместо этого беру стакан воды, смачивая вдруг пересохшие губы.
— Почему скандальный?
— Из-за моей безжалостности.
Теперь уже я выдыхаю и ненавижу себя за это. Это не должно быть для меня новостью. Я ведь испытала на себе его безжалостность.
Он замечает мою борьбу, но продолжает.
— Потому что в спальне я жестокий, не любящий, ничего не чувствующий, и меня все это не заботит. Женщины не могут мной насытиться, а мужчины не могут понять, почему.
— Они платят тебе за…
— За то, чтобы быть отраханными по высшему классу, — заканчивает он за меня. — И платят баснословные суммы за неразглашение.
— Я не понимаю, — качаю головой, глазами бегая по всему его идеальному столу. — Ты не позволяешь им целовать тебя или касаться.
— Когда я обнажен, нет. Когда мы наедине, нет. Я идеальный джентльмен на свиданиях, Оливия. Они могут дотронуться до меня сквозь одежду, потешить свое самолюбие и насладиться моим вниманием. На этом их контроль заканчивается. Для них я идеальный микс мужских качеств. Высокомерный… внимательный… талантливый.
Вздрагиваю каждой клеточкой:
— Ты что-то от этого получаешь?
— Да, — признает он. — В спальне у меня полный контроль, и я каждый раз кончаю.
Вздрагиваю от его настолько искренних слов, отвожу глаза, с ощущением тошноты и уязвимости.
— Точно.
— Не прячь от меня свое лицо, — просит он, не раздумывая, и я на автомате поднимаю голову, вижу ласковый взгляд, пришедший на смену холодному, ледяному. — Но ничто даже близко не сравнится с тем наслаждением, что я получаю, преклоняясь перед тобой.
— Теперь я с трудом вижу того мужчину, — говорю, и от моих слов нежность в его глазах превращается в страдание. — Так бы хотела, чтобы ты никогда не делал меня одной из них.
— Не больше, чем я, — шепчет он, прислоняясь к спинке стула. — Скажи, что надежда есть.
Все, что я вижу, — это Миллер в том номере отеля. Мое желание и потребность в нем все еще здесь, но из-за нашего короткого разговора на меня обрушилась жестокая действительность его жизни. У меня нет силы, достаточной, чтобы с этим справиться. Если я снова его впущу, для меня откроется жизнь боли и возможных сожалений. Ничто не заставит меня забыть того безжалостного любовника. Все, что я увижу, когда он мной завладеет, — красная пелена боли. Моя жизнь и без того достаточно сложна. Не могу сделать ее еще сложнее.
— Я задал тебе вопрос, — говорит он тихо. Его тон говорит мне о том, что он впал в то резкое, надменное настроение, возможно, потому, что он увидел мою внезапную подавленность; посмотрев на него, я еще и вижу это высокомерие. Просто так он не сдастся.
