Никому о нас не говори (СИ) - Черничная Алёна

— Слушай, сосалка силиконовая, — рычу в её лицо, — то, что ты раздвигаешь ноги перед моим отцом…

Но Лена не тушуется. Нагло хлопает искусственными ресницами и, подняв правую руку вверх, демонстрирует мне тыльную сторону своей ладони. На безымянном пальце красуется кольцо с весьма заметным камнем.

— Так-то я официально раздвигаю ноги перед твоим отцом. Забыл, кто здесь хозяйка? — заявляет самодовольно.

— Но не мне. Так-то я сын твоего хозяина, — передёргиваю её интонацию.

Лена гордо вскидывает подбородок и расплывается в какой-то змеиной улыбке:

— И скоро будешь не единственный.

Я вздрагиваю и застываю. И теперь глазами хлопаю я, ошарашенно смотря на мачеху:

— Чего?

— Твоему отцу нужен нормальный наследник, а не шваль вроде тебя.

— Ты… — мой голос садится, а боль в голове вдруг снова нарастает. — Ты беременна, что ли?

Лена опускает ладони на свой пиджак в районе живота, а я обалдело слежу за движением её рук.

— Скоро у Лёши родится нормальный ребёнок, и он наконец вышвырнет тебя из этого дома, — говорит, и улыбка не сходит с её омерзительного лица.

Эта новость как плеть. Бьёт хлёстко и болезненно. Мне не то становится жарко, не то холодным потом окатывает. Отшатываюсь от Лены. Я не готов к такому. Какой ещё ребёнок, мать вашу? По дому будет бегать копия Крысёныша и моего отца?

Тошнота, сжав желудок, ползёт вверх. Машинально отталкиваю от себя Лену, склоняясь над раковиной. Спазмы дерут горло, но в моём организме нет ни крошки уже больше суток. Меня выворачивает пустотой и страшными звуками. А по голове словно кувалдой бьют. Но эти муки заканчиваются так же быстро, как и начались. Судорожно дышу носом, стараясь унять дрожь, охватившую моё тело.

— Надо было уговорить твоего отца сдать тебя в какую-нибудь школу-интернат, — слышу через шум в ушах голос Крысёныша. — Может, там бы ты и повесился, как твоя конченая мамашка.

В моих глазах как по щелчку всё меркнет. В грудь будто раскалённый нож вогнали. Удар. Боль впивается в руку, а по кухне летит звон битого стекла. Кажется, я только что отправил на пол какой-то графин, стоявший на столе...

Я сам не понимаю как, но нависаю уже над этой стервой с замахом руки. Мир сужается до одного лишь желания — вмазать ей. Разнести её чёртову головешку о стену. Я слышу скрип своих же зубов. Но моё тело лишь деревенеет. Понимаю, что не могу. И дело даже не в ребёнке внутри этой твари, что уже успел поселить туда мой папашка. Я просто не могу. Особенно когда вижу, что ни один мускул на лице Лены не дрогнул. Она всё так же нагло лыбится мне в лицо.

— Слабак, — выплёвывает самодовольно. — Я всё равно вытравлю тебя из нашей жизни.

И всё, что у меня получается ей ответить, — это сиплое:

— Не переживай. Я скоро сам исчезну из ваших жизней.

— Тимур! — бас разлетается по кухне.

А вот и отец… Уже стоит на пороге в кипенно-белой рубашке и наглаженных брюках.

Моя рука, занесённая над Крысёнышем, сразу же опадает, а сама Крысёныш вдруг превращается в трясущуюся от страха особь. Она кидается в объятия моего отца, лицо которого багровеет с каждой секундой.

— Лёша! Лёшенька, — причитает Лена, цепляется дрожащими руками за его шею, гладит по седым волосам. Это отвратительно. — Пожалуйста, сделай ты с ним что-нибудь. Я так больше не могу.

— Лена, что случилось? — не сводя с меня глаз, басит отец.

А я обессиленно подпираю спиной двери холодильника. Всё, сейчас начнётся.

— Гадёныш, ты где лазил? — отец угрожающе понижает голос, сильнее прижимая к себе Крысёныша.

— И тебе привет, пап, — вздыхаю я.

— Тебя не было дома почти двое суток. Я звонил тебе.

— Телефон разрядился, — хмыкаю лениво.

Взгляд отца тем временем оценивающе проходится по мне и задерживается на лице.

— Ты как выглядишь? Что с рожей? Ты подрался? Во что-то вляпался?

Меня так и подмывает сказать, что вляпался я, когда родился в этой семье, но вслух говорю другое:

— Нет. Просто упал.

— Лёша, я так не могу больше. Мне нельзя нервничать. А твой сын… — подаёт голос Крысёныш.

Говорит так заискивающе, наигранно, что снова хочется согнуться над раковиной и проблеваться.

— Родная, я разберусь, — отец успокаивающе целует её в лоб, не переставая протыкать меня ненавидящим взглядом. Я не выдерживаю. Прячу лицо в ладонях и грубо тру щёки, лоб… Что за грёбаный цирк?

Я не вижу, как уходит Леночка, но слышу, как она целует моего отца, а потом удаляющийся стук её каблуков. Они, как гвозди, лишь крепче прибивают боль к моей башке. И, стоит стуку шпилек исчезнуть где-то в глубине дома, кухню опять заполняет грубый бас отца:

— Сюда иди.

С мучительным вздохом я убираю от лица руки и поднимаю голову. Спрятав ладони в карманы, мой папаша расправляет плечи и испытующе прожигает меня взглядом.

— Что ты сказал Лене? — он чеканит каждое слово.

— Ничего, — хмыкаю в ответ. — А вот когда ты собирался сказать мне, что скоро снова станешь папой? — произношу, не скрывая издевательский тон.

— Чаще дома нужно бывать. И прекрати третировать Лену. Она старается… — рявкает отец.

— Сосать она тебе старается, — повышаю голос в ответ.

Проходит, наверное, меньше секунды, как меня уже держат за грудки. Футболка Пахома ощутимо трещит по швам. Угрожающе сверкнув глазами, отец встряхивает меня, словно тряпичную куклу:

— Слушай сюда, щенок…

— Двинуть хочешь? Ну, давай, — шиплю ему в лицо.

А у самого подскакивает пульс, моя черепушка готова на куски треснуть, снова тошнит, но я даже не моргаю. Смотрю в глаза отцу и вижу там только ненависть. И, чёрт возьми, это так ожидаемо. Я не удивлён и не шокирован. За двадцать один год я ничего другого-то в его глазах и не видел. Во взгляде моего папаши или это, или равнодушие. А с появлением Крысёныша он, кажется, совсем чокнулся.

Неожиданно отец отпускает ворот футболки и резко хватает меня уже за запястья. Сжимает их, разворачивая к себе мои руки локтевыми сгибами вверх. И с каким-то особым остервенением осматривает на них вены.

— Серьёзно? — я не сдерживаю нервный хохот. — Думаешь, я наркоман?

Отец отпускает меня и толкает в грудь. Пошатнувшись, я упираюсь задницей в кухонную столешницу.

— Что ж ты вырос такой паскудой? — мой папаша не сглаживает в своём голосе омерзительных нот. И к этому я тоже привык. — У тебя же всё есть: дом, тачка, бабки.

— А главное, папашка, который трахает всё, что движется. Ирочка, Ниночка… Интересно, ты своей Леночке тоже изменяешь, как и моей матери? — в груди прямо-таки печёт, когда вижу, что отцовские зрачки расширяются.

На его лице самая настоящая гримаса отвращения:

— Надо было пороть тебя розгами с рождения, — шипит отец. — Мне это всё осточертело. Кредитки, деньги, ключи от тачки, телефон, — он протягивает мне раскрытую ладонь.

Боже. Как это смешно. Закатываю глаза и демонстративно выворачиваю пустые карманы Пахомовых штанов. Всё, что нужно моему папашке, я, благо, оставил в машине.

— Всё, что найдёшь, — твоё. Отбирай, — усмехаюсь я. — Но если ты забыл, тачку я купил за те деньги, что оставила мне мама.

— А ты думаешь, где она брала эти бабки? С неба ей падали? Машину я заберу тоже, — с нажимом продолжает отец. — Пора заняться твоим воспитанием.

— Запрёшь меня дома и будешь наконец-таки сечь розгами?

— Давно пора.

Так. Хватит. Это представление затянулось. Да и мой мозг, кажется, потихоньку отмирает от долбящей его боли. Одним движением руки я отодвигаю от себя отца, переступаю осколки графина на паркете и уверенно направляюсь из кухни прочь. Если через пару секунд не окажусь в своей комнате и не рухну на кровать, то вообще не ручаюсь, что на этом моя жизнь не закончится.

— С этого дня, сучёныш, ты сидишь дома, о твоей учебе я договорюсь. Переведу тебя в военное. Поживёшь в казарме. Тебе на пользу, — выкрик отца прилетает мне вслед.

Его слова заставляют затормозить. Обернувшись, обалдело глазею на своего папашку, что стоит посреди кухни, сжимая и разжимая кулаки.