Галина Лифшиц - Новый дом с сиреневыми ставнями
Дана задумалась. Нужно – не нужно? Нет, с Мухаммедом – точно не нужно. Хоть режь. Ни за что. Ради физкультуры и «здоровья» – тоже не требуется.
Даже самое представление о возне двух голых тел на кровати ради «здоровья и счастья» вызывает только одну реакцию – отказ. И еще смех. Как в школе, когда, узнав, откуда берутся дети, они во время урока слали друг другу записки: «А ты представляешь математичку в объятиях мужа?» Далее следовал приступ исступленного смеха, который было невозможно заткнуть ничем – ни носовым платком, ни ладошками. Потому как представить, как делает «это» математичка, было настолько невыразимо смешно, что можно было разорваться на мелкие кусочки от преступного, сдерживаемого всеми силами хохота.
Да, верно, долгие годы она жила на автомате, ей было не до собственных желаний, а желаниям было не до нее. Она не могла сказать о себе «холодная», «бесстрастная». Уж она-то себя знала и себе не врала. Просто совокупления «для здоровья» были не для нее. Близость с другим человеком могла быть только результатом любви. Особого чувства, которое мало кому дается. И не всегда на счастье и долгие годы.
Уплывая далеко от берега, оставаясь совсем одна между лазурью моря и синевой неба, она мечтала об ожидании. Чтоб думать о ком-то с замиранием сердца. И о ней чтоб так же думали. Чтоб ждать и бояться встречи…
Ей снова стало легко мечтать. И она не прогоняла от себя свои мечты. Они были легкими, как она сама на добрых морских волнах, они не мешали, не сбивали с пути.
Зов
Дома все пошло по-прежнему. Дни без просвета и сны без снов. Но силы уже были, и интерес к собственному будущему тоже. Она теперь бывала среди людей и радовалась их радости. Ожидание вернулось. Оно наполняло все особым смыслом.
На каком-то шумном сборище среди почти совсем незнакомых людей она встретила того, кого ждала. Узнала сразу – человек был известный, «из телевизора». Глянула – и отвела глаза. Он был красив не сам по себе, от рождения. Его красота возникла от любовных взглядов тысяч людей. Что-то могут эти заинтересованные взгляды. Как капля, точащая камень, интерес масс к человеку и правда делает его утонченнее, привлекательнее, светлее.
И он узнал ее. Просто увидел в ней нужную себе. Они будто позвали друг друга и одновременно обернулись на зов. Тот самый человек, результат ее ожиданий, сел напротив и заглянул ей в глаза. Они улыбались друг другу открыто и счастливо. Он накрыл ее руку своей ладонью. Может быть, на них смотрели. Это было не важно. Она положила другую руку поверх его руки. Они были совершенно одни. Шум, музыка, голоса отдалились и не мешали им любоваться друг другом. Молчание не тяготило. Они общались, но иначе, чем словами. Получалось гораздо понятнее.
Так, не замечая ничего вокруг, они встали и ушли. Просто поехали кататься по ночной Москве, прекрасной, пустынной, волшебной. Шел снег. Мело. Из темноты выступали подсвеченные здания, словно парящие в воздухе. Два недавно совсем не знакомых человека тоже парили. Дане хотелось плакать от счастья. Она улыбалась.
Они не могли видеться каждый день. Но на ночь писали друг другу письма. Несколько слов на светящемся экране, обладавших для них невероятной силой, но для других не значащих ничего. Именно эти слова, гнездившиеся в сердце, позволяли теперь Дане прожить очередной день, не чувствуя усталости и уныния. Ей ничего не было нужно. Только его слова. Его улыбка ей навстречу, когда они виделись. Его внутренний свет, щедро направленный на нее.
В одну из первых встреч он сказал ей несколько слов о своей прошлой любви. Вернее, еще не прошлой. Той, которую он стремится изжить, с которой борется вот уже два года. Эта любовь приносит только боль и мучения. Ничего, кроме боли и мучений.
Дане было все равно, что в нем живет любовь не к ней. Они же светились навстречу друг другу. Что еще надо? Она вдруг вспомнила о своем даре, о том, что когда-то умела помогать. И пообещала:
– Я помогу вам.
Он доверчиво кивнул. У него было чутье – такая особая возможность ощущать, кто на что способен. Даниной силе он верил.
Она спрашивала себя: что ей делать с этим счастьем? Куда стремиться, чего ждать? И понимала: ей хочется не больше того, что уже есть. Видеть дорогое лицо, видеть улыбку, видеть слова, которые он пишет ей и только ей. Больше всего она боялась потерять то, что есть.
Однажды вечером она написала ему: «Я шла сегодня домой. Опять была метель. Я заблудилась на дороге, по которой хожу всю жизнь. Я думала о Вас. Я хочу сказать тому светящемуся, сияющему, прекрасному, что исходит от Вас и озаряет мою жизнь, – «мой». И чтобы Вы мне ответили: «Моя». Это ничего общего не имеет с физическими упражнениями и добыванием огня трением. Огонь есть и так».
Она сказала самое главное и заветное. Ей надо было, чтоб он знал. Пусть не ответил бы тем же, но знал и слышал это ее «мой».
Но он ответил:
«Мы говорим друг другу ЭТО все эти дни».
«Спокойной ночи, дорогая!»
«Все ли хорошо, дорогой?»
Потом пришло это письмо. Без света, пустое. «Меня снова накрыло… Я отдышусь и буду с Вами».
Беда любви. Злой любви, приходящей не от света, а от мрака.
Тогда Дана и решилась помочь. Она знала, что может насовсем потерять то, что было светом и теплом ее жизни. Она приготовилась к тому, что он забудет о ней насовсем. Это было горько. Но еще горше было знать, что ему плохо, что он мечется и не находит выхода и сил.
Она думала и думала перед сном о дорогом ей человеке.
Она думала о его покое, об обретении им силы преодоления, о ясности и понимании. Она соглашалась быть ему опорой, верила, что не пошатнется и выдержит. Вдвоем они смогут выдержать все.
В своем легком сне она оказалась в комнате с большим окном. Огромная полная луна освещала все кладбищенским светом: беспорядочно разбросанную одежду, смутные очертания человеческих тел.
Один человек сидел на краю кровати, обхватив руками голову. Другой лежал на животе, уткнувшись носом в подушку.
– Делает вид, что спит, – подумалось Дане.
Она еще не разобралась, кто из них кто.
– Я не знаю, что тебе еще надо, – горько пожаловался сидящий на кровати человек. – Я отдавал и отдаю тебе все, что у меня есть. За эти два года ты из меня душу вынул. Я уже не я.
Дана узнала искаженный рыданиями голос.
– А я тебе мало дал? – капризно отвечал оторвавший голову от подушки юноша. – Кто мне писал эсэмэски: «Счастье мое», «Спасибо за наслаждение, моя радость», «Твоя душа – самое прекрасное на этом свете?» Может, это я сам себе писал? А теперь ты чем-то недоволен, а я виноват, да?
