Касандра Брук - Милая Венера
Сначала — ты. Второе письмо по-своему перекрывает первое. Я не помню, когда ты так бурлила радостью. Хотя бы одна эта строчка: «Гарри — абсолютный душка». Я рада. Возможно, он что-то усвоил. Или, возможно, ты. Но кисло-сладкое первое письмо; сказать, что я понимаю, как ты себя чувствуешь вновь с Гарри, значило бы солгать. Нет, не понимаю. Я никогда не пыталась ничего поправлять. Что порвано — то порвано. (Пирс особая статья, он никогда не рвется.) Но вообразить я способна. Ты робкая натура; во всяком случае, считаешь себя такой. Я знаю, что часто это повторяю, но ты же выскочила за разгильдяя Гарри совсем девочкой. Ты была девственна? Я что-то не помню. Ах нет, был же прыщавый студент-юрист, верно? Только он в твою жизнь особого очарования ведь не вносил. Ты же говорила, что петушок у него, как сардинка. Значит, крупнее рыбы ты не пробовала, не считая, конечно, Гарри, а он-то насколько велик? Уж во всяком случае мельче своего самомнения.
Собственно, я хочу сказать — как убежденный блуждающий дух, — что на самом деле ты знаешь о мужчинах далеко недостаточно. Ты ожидаешь, что они такие, какими быть не способны — верными, преданными и любящими. Но, Джейнис, такими бывают только тряпки и слизняки, которые ищут материнской опеки. Привлекательные мужчины — это охотники-собиратели; просто пещерных медведей и бизонов они подменяют на карьеры и булочки к чаю. А почему нет? Если женщины не хотят быть ковриками для вытирания ног, им пора прекратить рожать и стряпать и выйти из пещеры на охоту. Полагаю, ты скажешь, что мне-то хорошо так рассуждать, раз мне начхать на детей. Но дети же сами себя вырастят, если дать им шанс, разве не так? Матери в подавляющем большинстве им этого не позволяют, потому что смертельно боятся быть чем-нибудь, кроме как матерью, а в результате губят своих детей. Я по горло сыта бабами, которые блеют по пещерам.
О Господи, ну почему я обязательно начинаю тебя поучать? Безобразнейшая моя черта, и я ведь даже не уверена, в какой мере сама-то этому верю.
Реакция на поколения еврейских мамаш.
А теперь я поведаю тебе о моих путешествиях.
Олимпия — сплошное волшебство. Идеальным руинам положено быть романтичными — иллюзорное ощущение прогулок по прошлому, когда мы понятия не имеем, каким оно было на самом деле, а если бы знали, так оно бы нам очень не понравилось. Все эти колонны храма Зевса, лежащие там, будто Блекпулская скала, нарезанная на куски: так и ждешь увидеть надпись «Олимпийские Игры четырехсотого года до Р.Х.» Они выглядят такими прекрасными среди своего запустения! Американец рядом со мной спросил: «А почему они не поставят их, на место?» «Потому что получится вокзал», — ответила я. «Он бы тут им не помешал», — добавил он. Его жена выглядела крайне шокированной. На старом стадионе поблизости немецкие фрау в лакостовских теннисках топали двухсотметровку с грудями в боки.
«Спартанки бегали голышом», — сообщила я моему американцу. «Я рад, что эти одеты, — ответил он, — не то наступили бы и свалились».
Тут жена потащила его обедать. Я не из тех женщин, которые нравятся женам.
Волшебство возникло вечером. Я подкупила охранника, чтобы он позволил мне остаться после наступления темноты. И тут из-за деревьев выплыла луна, совсем круглая. И все оделось серебром с чернью. Я сидела, слушала, как ухают совы и квакает миллион лягушек. Такой покой и мир!
Почему древние развалины вызывают такое чувство? Выбрасывают тебя за пределы времени?
Затем через центральный Пелопоннес в Мистру. Своего рода Помпея на крутом склоне, с той только разницей, что старинная дорога петляет от одной древней церкви к другой. Оказывается, одно время тут была столица Византийской империи. А потому повсюду изумительные фрески. И вокруг никого, кроме меня. Ну, это не совсем точно. Еще там был мой греческий гид.
Совсем еще мальчик, но жутко хорошенький.
Копна черных курчавых волос и пикассовские глаза. Знаешь, Джейнис, я не самое лучшее знакомство. Как ты думаешь, о чем я подумала сразу же? Не: «Нравится ли мне этот парнишка?»
Не: «Нужен ли мне игрушечный мальчик на вечер?» И даже не: «Куда мне его отвезти?». Знаешь, самый первый вопрос, который я себе задала, даже еще не сообразив, что хочу его, был:
«А я захватила с собой презерватив?»
Да, захватила, хотя юный сатир не знал, что это такое, и упорно утолщался всякий раз, как я пыталась надеть его, куда следовало. Не исключено, что я наградила его боязнью кастрации на всю жизнь. А когда я, наконец, добилась своего, он не знал, куда его сунуть, и я поняла, что чувствует корова, когда фермер тычет в нее палкой. Несомненно, это был его «первый опыт», и настолько травмирующий, что, боюсь, как бы он не оказался и «последним». Бесспорно, обстановка не содействовала спокойствию его духа: дело же было в церкви. Я еще никогда в церквах не трахалась. И все время твердила себе: «Это не кощунство. Я же еврейка». Впрочем, церковь была заброшенная. Как, по-твоему, это что-то меняет? В конце концов он таки умудрился с протяжным стоном, будто испускающий дух воин, — и к лучшему. Я услышала звук приближающихся голосов, явно немецких, так что нам пришлось молниеносно одеться и начать любоваться фресками.
Полагаю, тебе хочется знать, наслаждалась ли я.
Не слишком, вынуждена я признать — ни музыки сфер, ни комет, мелькающих под моими веками.
Восторги развращения юности, как я поняла, во многом остаются теоретическими. Я все время думала:
«Пирс справился бы куда лучше», — и это меня раздражало. Ведь в минуту супружеской неверности полагается испытывать нечто другое, правда же?
Потом он был очень мил и держал меня за руку, пока водил по всем другим церквам. Не уверена, из благодарности или в надежде повторения в каждой из них. И тут возникла проблема, как, черт возьми, избавиться от него. Сделать это, обойдясь без жестокости, было не просто. Но охотник-собиратель превратился в комнатную собачку.
Я сослалась на всегда выручающую головную боль, а утром мне пришлось покинуть отель на заре, чтобы избежать сцены с Ромео. Ведя машину назад в Афины, я все время думала: «Это же нелепо! Мне тридцать пять».
От твоей нехорошей подруги с любовью и синяками, Рут.
Речное Подворье 1
Лондон W4
22 октября
Рут, миленькая.
Все так замечательно! Я даже не знала, что могу быть такой счастливой. Все грозовые тучи рассеялись. Я просто жажду рассказать тебе про дом. (По-моему, я рассказала тебе обо всем, кроме дома.) Ну, во-первых, я его люблю. Архитектор из № 7 (мой меценат!) довольно занудно объясняет мне, что стиль — ранневикторианский, но еще сохранивший легкость георгианских пропорций (чего не скажешь о его жене с ее пропорциями нефтяной вышки). Как бы то ни было, это подразумевает высокие окна, большие стекла, красивый портик и узкую прихожую. Зато передние и задние комнаты были соединены в одну огромную гостиную, куда солнце светит в обоих ее концов (не одновременно). Наверху три спальни — одна малюсенькая — и ванная, примыкающая к супружеской спальне (что делает меня супругой, а не любовницей твоим советам вопреки, верно?).
