Патриция Хилсбург - Изгнание из Эдема Книга 1
— Обстоятельство, не имеющее значения, поскольку вы получите вот это, — он протягивает ей исписанный листок.
— Что это такое?
— Рецепт для самоубийства. За цианид вам придется расписаться у аптекаря. Скажете, что эта соль вам нужна, чтобы уничтожить осиное гнездо. Винная кислота безвредна и ее вы купите без труда. Аптекарь подумает, что она вам нужна для приготовления лимонада. Растворите оба вещества отдельно в небольшом количестве воды. Потом соедините оба раствора. Винная кислота и поташ соединятся и дадут калийную соль винной кислоты. Она нерастворима и осядет на дно стакана, а жидкость над ней будет чистой синильной кислотой. Один глоток ее убьет вас быстрей, чем удар молнии.
Онемев, Стэфани мяла в руках бумажку, которую непроизвольно взяла у адвоката. Она смотрела на него, как будто у нее на глазах человек превратился в чудовище.
— Вы, кажется, весьма хладнокровно относитесь к моей смерти, мистер Сэдверборг.
— Я привык к таким вещам.
— Уж не хотите ли вы сказать, что у вас столько отчаявшихся клиентов, что вы постоянно держите этот рецепт наготове?
— Да, это безотказное средство.
— И вы уверены, что все они умерли мгновенно, не испытав страшных мук?
— Напротив. Все они живы.
— Живы! Значит ваше средство — безвредная фальшивка?
— Отнюдь, это смертельный яд. Но они не принимают его.
— Почему?
— Не знаю. Только никто не принимает.
— А я приму. Вас же, я уверена, повесят за то, что вы дали мне его.
Теперь уже Стэфани точно увидела эту мелькнувшую на мгновение улыбку Джоконды на его холеном, гладком лице, но не обратила на это ни малейшего внимания, продолжая его слушать. А Сэдверборг, продолжал вещать довольно нудным голосом:
— Я действую исключительно как ваш поверенный. Вы говорите, что решили покончить с собой, и приходите ко мне проконсультироваться. Я делаю все, что в моих силах, чтобы дать вам возможность умереть, не расходуя слишком много газа, не бросаясь в холодную воду. А с ваших душеприказчиков, я получу несколько пенсов.
— За что? За совет, как покончить с собой?
— Да, но покончить не сегодня, а завтра.
— Зачем откладывать?
— Затем, что завтра это сделать ничуть не труднее, чем сегодня. А завтра или даже сегодня может произойти что-нибудь интересное. Словом, спешить некуда.
Стэфани оторвалась от стола, где она стояла некоторое время, и стала мелькать из угла в угол. Слова летели в Джулиуса из разных углов комнаты:
— Вы грубиян, скотина и свинья. Моя жизнь для вас — ничто. И это называется мой поверенный. Вы даже не спросили, что довело меня до этого. Вы наживаетесь на смерти своих клиентов!
— Совершенно верно. Ваша смерть — дело очень серьезное, и улаживать ваши дела Джон Фархшем поручит обязательно мне. А я буду рад оказать ему эту помощь.
— Вы надеетесь, что я лишу себя жизни, чтобы дать вам на этом заработать?
— Вы сами подали мне эту надежду, сударыня.
— Боже, какое вы чудовище! Неужели вам никогда не приходило в голову, что женщина, жизнь которой разбита, нуждается в сочувствии, а не в пузырьке с ядом?
— Прошу меня простить, но я право не могу сочувствовать самоубийству: оно как-то не внушает мне симпатии. Но уж если оно должно состояться, произойти и человеку необходимо, то пусть все будет быстро и на научной основе.
— Вы даже не спросили, что сделал мне Джон?
— То что он вам сделал, потеряет всякое значение, как только вы умрете. Так стоит ли об этом говорить и беспокоиться, пусть все будет так, как вы надумали.
— Вы отъявленный негодяй, а не адвокат.
— Охота вам так волноваться из-за меня? Рецепт поставит нас с вами на свои места.
— К черту ваш рецепт! Нате! — Стэфани, разорвав на мелкие клочки бумажку, которая все еще была у нее в руке, бросает ее в лицо Джулиуса, подходит к окну, но не смотрит в него, а поворачивается лицом к адвокату, готовая с негодованием вновь наброситься на него. Но со стороны видит, что он теперь уже улыбается очень весело, подбирая бумажки со своего стола и складывая их горкой на край.
— Средство, как видите, действительно безотказное. А теперь, когда вы выпустили все пары, то, надеюсь, присядете и расскажете, в чем дело.
— Вопль наболевшего сердца вы называете «выпустить пары»?
— А как же еще именовать его?
— Вы не человек, вы толстокожий носорог. И к тому же непроходимый дурак.
— Что вы! Я всего лишь адвокат!
— Вы дрянной адвокат. Вы не джентльмен. Вы оскорбляете меня в моем горе. Вы поддерживаете моего мужа, а не меня. В вас нет ни порядочности, ни сочувствия. У вас тараканья душа и рыбья кровь. Слышите!
— Вполне! И поздравляю себя, мне придется вчинять немало исков за клевету, если только вы окажете мне честь, избрав меня своим поверенным.
— Ошибаетесь, — я никогда не позволю себе клеветать. Мой отец досконально растолковал мне закон о клевете. Вот, если бы я усомнилась в вашей платежеспособности, это была бы клевета. Вот если бы обвинила вас в супружеской неверности, это была бы клевета. А назвать вас невежественным носорогом, а вы действительно форменное толстокожее, значит всего лишь грубо оскорбить вас. Я слежу за собой и никогда не выхожу за рамки грубого оскорбления. Поэтому мне ни разу не был вчинен иск за клевету. Ну что, таков закон или нет?
— Надо проверить по справочникам, может вы и правы.
— Не трудитесь. Уверяю вас, закон гласит именно так. Моему отцу приходилось разъяснять законы своим адвокатам всякий раз, когда он выходил за пределы того, что другие делают каждый день или очень часто. Юристы не знают законов в достаточной степени. Они сильны лишь там, где доходят до практики, как они выражаются. А мой отец был великий человек: он каждый день совершал такое, что никому и в голову не приходило. Я, вероятно, не великая женщина, но я все-таки его дочь. И как его дочь я женщина выдающаяся. Поэтому указывать вам законы буду я, а ваше дело — исполнять мой указания.
Произнося такую длинную речь, Стэфани уже более спокойно двигалась по кабинету и вдруг остановилась перед темным портретом какого-то судьи, что висел над камином. Она умолкла. Портрет ее чем-то заинтересовал. Стэфани любила портретную живопись. Еще в бытность своей карьеры манекенщицы Тары, потом модельера Тары, она очень много изучала портретную живопись.
Этот насупленный немолодой мужчина, написанный несколько десятков лет назад неизвестным художником имел свою архитектонику, свою фугу, которая неизвестно почему сейчас откликнулась и зазвучала в душе Стэфани каким-то чистым и незлобным звуком. Казалось, невыразительно написанные глаза смотрели из глубины прошлого на нее и удивлялись тому, что происходило сейчас в кабинете.
