Элизабет Хауэр - Полгода — и вся жизнь
Правда, я была уверена, что в этом случае мы бы, видимо, никуда не пошли. Юрген наверняка сказал бы, чтобы я, если хочу, шла одна, а его лучше избавить от общения с Камиллой Эрб, лучше уж он останется дома и будет работать. Я пошла бы одна. Может быть. Знаю только, что, не согласись тогда Юрген идти со мной, ничего бы не случилось.
* * *Я сидела в своей комнате, которая была одновременно гостиной, кабинетом и музыкальным салоном, как я ее иногда больше иронически, чем шутливо, называла. Радость, которую я раньше любила находить в маленьких, невинных удовольствиях, теперь была погребена под грузом последних лет. Я не могла успокоиться, ходила взад и вперед по комнате, держа в руке давнишнее приглашение, и склеивала в памяти осколки воспоминаний. Я даже разговаривала сама с собой.
В ванной я осмотрела ссадину на руке. Она протянулась от локтя до середины предплечья, но, к счастью, была неглубокой. Я смазала ее йодом и мазью, стараясь не глядеть в зеркало. Я знала, что в этот вечер мне вряд ли понравится мое лицо. Мне было жалко разорванного рукава шелковой блузки, которая, к сожалению, была на мне в этот день. Дыру на блузке едва ли смогли бы убрать даже в специальной мастерской. Но я хотела все же отнести ее туда. Покупка шелковой блузки предусматривалась в моем бюджете не часто. Я очень устала и давно хотела лечь спать, свернувшись по детской привычке в кровати калачиком и сложив пальцы в кулаки так, что большой палец оказывался внутри. По данным современной психологии, такая поза указывает на страх перед жизнью, на потребность в защите и на несамостоятельность. Если это верно, то со времени развода с Юргеном у меня было достаточно поводов, чтобы хотя бы частично удовлетворить таким способом эти свои желания и состояния. В ванной было теплее, чем в комнате, где я всегда довольствовалась самым незначительным отоплением. Я вытащила из-под раковины неудобную табуретку и села, плотно сомкнув колени и обхватив голову руками. Мне нужно было еще о многом подумать, но моя голова стала вдруг пустой и отказывалась подчиняться. Я слушала, как капает вода из крана, и не шевелилась. Меня устраивала моя неудобная поза. У меня в последнее время часто возникало желание наказать себя за что-то, а за что, я и сама не очень представляла. Новая волна усталости накатила на меня и теперь уже полностью завладела мной. Согнутая спина слегка покачивалась в такт неглубокому дыханию, и разве что веки не вздрагивали как обычно. Я не думала о Грегоре, который, наверное, ехал сейчас Бог знает куда. Все чаще я думала о том, как приятно не думать о Грегоре. Да, я должна выбросить его из головы, оттолкнуть от себя его руки, его тело. Нужно было наконец решиться на это и холодно сказать ему: «Мне все равно, что ты Грегор. Уходи от меня».
Наконец я легла в постель, усталость немного прошла. Я знала, что Грегор сидит сейчас в баре с какой-нибудь дамой, слышала, как он отпускает свои вечно одни и те же шутки. Странно, но сейчас мне это было безразлично. Дверь в прихожую я оставила открытой, чтобы звуки извне свободно достигали моей кровати.
Сад, находившийся на южной окраине Вены, заканчивался после пологого подъема в гору ровной площадкой, которая раньше, до войны, использовалась для увеселительных мероприятий. На ней располагалась деревянная, украшенная резьбой беседка с красивой башенкой. Внутри помещались стол, три стула и скамейка. В угловом шкафчике стояли кофейные чашки и пузатые стаканчики. На дощатом полу когда-то, судя по светлому прямоугольнику, лежал ковер. Электрического света там не было, с потолка свисала керосиновая лампа. Рядом с беседкой находилась площадка для тенниса, что для тех застойных времен было большой роскошью. Забор, тянувшийся вдоль сада, около теннисной площадки был заменен сеткой, чтобы мячи при игре не вылетали на соседнее поле. Со стороны сада площадка была огорожена невысокой решеткой. Правда, на ней больше никто не играл. По другую сторону беседки стояла огромная каменная скамья. К ней в хорошую погоду составляли стулья. За скамьей густо разросся куст сирени. Ветер с полей, который весной и осенью приносил сюда много пыли, натыкался на этот куст и должен был или обогнуть его, или, потеряв прежнюю силу, пронестись над его высокими ветвями.
На этой скамье летним днем 1943 года сидела девочка Камилла. Ее фамилия тогда была не Эрб, а Лангталер. Камилле было пятнадцать лет.
Рядом с ней лежала книга, роман, который пользовался тогда большим спросом у девочек-подростков. Это была дешевая мелодрама с огромным количеством невероятных событий. Речь в ней шла о молодой немке и французе, которые чудесным образом познакомились и полюбили друг друга после первой мировой войны, но так и не смогли соединить свои судьбы. Камилла находила этот роман, несмотря на восторженный отзыв школьной подруги, у которой она взяла его, несносным, хотя ей было трудно объяснить почему. Она безвольно предавалась состоянию блаженной лени, слушала, как в кроне яблони жужжат осы и мерно вздыхает овчарка Пако, лежащая у ее ног. В голове беспорядочно проносились строки письма, которые она с удовольствием написала бы одному прапорщику, но на что, однако, никогда не решилась бы. В соседнем саду Иоганн Вегерер косил траву и время от времени правил косу. Во время косьбы он напевал три первых такта известного марша. Когда Вегерер начинал насвистывать мелодию, Пако поднимал голову, моргал, а потом опять клал голову на лапы. Камилла медленно рвала на мелкие кусочки лист сирени. На пальцах оставался влажный след, пахнущий зеленью. Уже много дней стояла прекрасная жаркая погода, а значит, скоро наступят каникулы. Мать Камиллы, которой было разрешено выращивать овощи на трех грядках в нижней части сада, жаловалась на жару. Власти приказали экономить воду и расходовать ее только на самые необходимые нужды. Выращивать овощи было в это время жизненной необходимостью, но поливать их запрещалось. По ночам мать Камиллы носила на грядки воду в двух больших кувшинах. Она непрерывно ходила туда и обратно между домом и садом и несколько раз просила Камиллу помочь ей, но девочка ссылалась на усталость и, когда мать принималась за свое тайное занятие, притворялась спящей.
Щеки Камиллы порозовели от жары. Она воображала, как она вместо матери поливает грядки и ходит ночью по саду. Ее руки оттянуты вниз тяжелыми сосудами. Она осторожно идет по узкой меже между грядками, зная, как это опасно, но не испытывая при этом никакого страха. В то мгновение, когда она закончит работу, из темного сада выйдет высокая стройная фигура в военной форме со светящимися в свете луны аксельбантами. «Камилла, как ты восхитительна и смела», — скажет прапорщик, возьмет ее руку и погладит ее своими красивыми длинными пальцами.
