Наташа Апрелева - Посторонним В.
Причем я уверена, что это было никакое не сердце. Подозреваю желудок, он у меня очень трудолюбив и мстителен, именно оттуда поднимаются и вылетают на свет мои слова, подлежащие-сказуемые и прочие второстепенные члены предложения, а мои слова – это я. Да и наоборот тоже.
Уработала с горя один за другим три бокала шампанского.
Или даже четыре, или даже пять бокалов.
Большая это была ошибка, большая, потому что мне от шампанского сначала становится весело-весело, а потом – грустно-грустно, начинаю вспоминать «былое и думы», чего делать совершенно не надо, учитывая последующее возвращение к Олафу, который мои настроения просто носом чует, просто. Он вообще – хоть и машина смерти и весь чугуннолитой – но в своих копаниях и изысканиях во мне утончается до… до прямо не знаю до чего.
00.45
С В. мы пили коньяк, потому что я почему-то с пылом принималась возражать против именно шампанского, уверяя, что в гостиницах его пьют только проститутки – респект Джулии Робертс, безусловно.
Пьем вполне дурацкий коньяк из пластиковой бутылки, а на улице – гроза, тротуары заливает сильный дождь, хлещет по окнам, гремит по блестящей оранжево-красной металлочерепице – по крыше ресторана с одноименным названием «Холлидей Инн». Туда мы собираемся пойти завтра утром на загадочную штуку с названием бранчинг,[2] я неграмотна и не знаю, что это такое, в чем честно признаюсь. Может быть, завтрак с вином и водкой? В. тоже озадачен, но важничает и утверждает, что чертов бранчинг – обширный завтрак с тортами.
Яркие молнии разрезают темное праздничное небо, как длинный нож праздничный утренний торт.
Я вспоминаю детский стишок в переводе Маршака, по-моему: «Вот две капли дождевые на стекле, они живые. Каждой капле дал я имя: эта – Джонни, эта – Джимми, кто доскачет первый вниз, тот получит первый приз…»
Продолжения я не помню, мои дети уже достаточно большие, а В. очень взволнован судьбой победителя и требует от меня немедленно рассказать стих до конца.
– Забыла я, забыла!..
– Конечно, забыла, – укоризненно качает головой В., он лежит на спине, и его затылок ездит по покрывалу, как причудливый автомобильный «дворник», – как только речь заходит о самых важных вещах…
– А хочешь, я тебе «Королевский бутерброд» расскажу? – пристраиваю свой подбородок на его подбородок. Разговаривать так не совсем удобно, зато здорово весело.
– С набитым ртом? – переспрашивает В.
– Непременно с набитым, – съезжаю я вниз, – а как же без набитого…
– Люблю, когда ты мямлишь, – одобряет В.
«Король, Его величество, Просил ее величество, Чтобы ее величество Спросила у молочницы: Нельзя ль доставить масла На завтрак королю. Придворная молочница Сказала: «Разумеется, Схожу, Скажу Корове, Покуда я не сплю!»»
Перечитала написанное, дааа, дааа, а Вы уверены, доктор, что в этом есть какой-то смысл? Имею в виду, терапевтический?
01.00
Весело, сейчас позвонила Снежана Константиновна, отругала за раннее бегство с мероприятия и с напором сказала, что я должна в пятницу пойти на «обед» с ней, ее новым увлечением из Внутренних Органов и его другом (тоже из Внутренних Органов). А я не смогу, сразу по многим причинам:
1) Олаф меня убьет;
2) в пятницы я либо туплю дома с детьми, либо туплю дома с детьми и гостями;
3) см. пункт 1.
О чем и объявила подруге жизни.
Но Снежана Константиновна сказала, что:
1) Олафа она «берет на себя»;
2) я обязана.
Снежана Константиновна с детства умеет меня заставить делать что-то, выгодное себе. Например, в четвертом классе она понятно и доходчиво объяснила мне, что мой новый бело-голубой болгарский плащ гораздо больше подойдет ей. А мне – к цвету лица – отлично будет ее старая и немного порванная куртка неопределенного цвета, похожего на красный, со сломанной молнией, увязывалась поясом от клетчатого зимнего пальто.
01.30
Два дня осталось до моего следующего Визита к Вам.
Немного переживаю. Боюсь не соответствовать.
Мне кажется, со своим терапевтическим дневником я делаю что-то совершенно не то, что ожидается Вами.
Дневник наблюдений какой-то. За живой и неживой природой.
Был такой у меня, в младшей школе, каждый день требовалось рисовать условными значками погоду плюс отслеживать температуру воздуха. Обычно я не отмечала ничего неделями, а потом на перемене перед Природоведением, от балды, рисовала солнца и облака, кажется, так делали вообще все. Кстати.
Неудобно об этом говорить, даже неловко, доктор, но когда же будет тепло? В эти осточертевшие морозы (в марте! в марте!) я уже и не чувствую ничего. Иду себе, передвигаюсь, думаю иногда, что сейчас как упаду, точно упаду, с негнущимися руками, ногами и пальцами, и меня закидают грязным снегом и забрызгают жидкой грязью, и я буду лежать с открытыми глазами, а может, закрою их.
А очнусь я числа 27 апреля, не раньше, и побреду домой, в обветшалом пуховике и замызганных сапогах, прихрамывая, а также звеня и подпрыгивая, и буду счастливая, самая-самая, потому что для счастья я хочу, как минимум, чтоб было тепло. И еще – чаю.
02.00
Попробую, не уверена. Вы же знаете, доктор. Ладно.
Ты мне никогда не снишься. Помнишь, как мы смеялись и шутили, что, вероятно, сознанию и мозгу надо отдыхать от мыслей о ком-то и чем-то, пусть и во сне, раз уж в иное время голова плотно забита кем-то и чем-то. Но сейчас так получилось, что я засыпаю локально-ненадолго, и вот вчера – опа! – ты мне приснился. Но странный это был сон, странный и страшный, я абсолютно не загоняюсь насчет всех этих толкований, сонников Миллера и девицы Ленорман-Этейла, ты знаешь, а над бедной Машкой с ее бесконечными сновидениями про Николаев-угодников в Красных рубашках я безобразно подшучиваю. Собственно сон: сидим мы это с тобой в какой-то лодке, в какой, спрашивается, лодке, на какой это такой, спрашивается, речке, и ты дотрагиваешься до меня рукой, до плеча. И твои пальцы не скользят по нагретой коже, не скользят и не упираются в нее, а – проходят – сквозь, спокойно так, без напряга. И мне не больно, но как-то насторожилась прямо, а потом ты убираешь руку, а в моем плече четыре такие аккуратные дыры, не кровавые никакие, а черные, типа как на передержанной фотографии дефекты – кратеро-образные неприятные отверстия. В моей руке. От твоих пальцев. И я проснулась. И подумала: ты же мне никогда не снишься.
19 марта
23.00
Вспоминаю последнюю встречу с В. Я не знала, понятно, что это такая специальная встреча, что она – последняя.
За полгода до, летом, мы стояли ночью на набережной, потом спустились к самой воде. Я сняла туфли, держа их за каблуки, зашла в реку. Маленькие волны прохладными щеками прикасались к моим лодыжкам, это было нежно, так нежно. На некотором отдалении проплывали живописные рукастые ветки, пустые баклажки из-под пива и пакеты, надутые ветром – на манер парусов. Оглянулась.
