Жиль Мартен-Шоффье - Однажды в Париже
Глава 7
Брюс Фэйрфилд.
В жизни не знал такой женщины, как Аньес. Она никогда не задавала вопросов. Моя работа, мои родители, моя первая жена — ничто, казалось, не заботило ее. По утрам в «Пелликано» она уходила из спальни бесшумно и не проявляла нетерпения. Выйду я в полдень или в три часа дня, это ничего не меняло. Иногда к этому времени она уже обедала, в другие дни нет — у нее был такой вид, как будто ей это все равно. Она читала свои книжки и журналы, когда я приходил, она откладывала их в сторону. Ее жизнь, похоже, сводилась к тому, чтобы открывать скобки, а потом их закрывать. Если ты рядом с ней, тем лучше, если нет — тем хуже. Улыбающаяся, приветливая, она все время больше или меньше витала где-то далеко. Уже начиная с нашей первой недели вместе, у меня было такое впечатление, что она пресытилась нашим романом. Но совсем нет. Когда я высказал такое предположение, она засмеялась и чмокнула меня в губы, вот и все. Не будучи женщиной, внушающей доверие, она хорошо умела успокаивать. Сразу же после этого она сводила на нет свою ласковость, выказывая безразличие. На ее сентиментальном пейзаже не было рельефа: ни холмов, ни стен; она не гневалась, не дулась, просто спокойная прерия с несколькими деревьями, за которыми она на некоторое время скрывалась. Она уехала на целый день в музеи Ватикана, не предупредив меня. На следующий день она отправилась кататься верхом на лошади. По возвращении она, воплощение ласки, садилась рядом со мной и рассказывала мне о том, как провела день. Просить меня рассказать о моем дне — никогда. Тем лучше, кстати, — я не хотел слишком быстро говорить ей правду: в ее отсутствие мне не хватало воздуха. За десять дней — если такой была ее цель, она ее достигла — я был влюблен. Аньес была мне нужна, потому что она не нуждалась во мне. У меня никогда не возникало ощущения, что она ждет меня. Мы спали вместе, мы были близки, но свои моменты счастья она вкушала одна. А если она и позволяла вам разделить их с ней, то не во все вас посвящала. Это бросилось мне в глаза в Музее этрусков.
Она поехала туда с Жан-Пьером Ренаром, но музей был закрыт. Через день после этого, когда музей работал, она взяла с собой меня. Никогда бы я сам туда не вошел. В крайнем случае, говорите мне о Лувре или Фонтенбло, но Чивитавеккья[63] и эти игрушки из керамики!.. Не хочу сказать, что я не любил изобразительное искусство. В Нью-Йорке я, случается, покупаю картины или коллекционные фотографии, но больше из расчета, чем по страстному желанию. Не имея в виду как можно лучше вложить свои деньги, я никогда в жизни не стал бы покупать полотна художников. В моей семье родители, дяди, тети, дедушки и бабушки, двоюродные братья и сестры… не помню, чтобы кому-то из них когда-либо пришла в голову такая фантазия. В этом виде искусства ни один мой родственник не испытывал особой потребности. По сути, я не изменился, несмотря на то что у меня есть работы Ирвинга Пенна, Мэплторпа и Брюса Вебера[64], подписанные авторами. Я могу зайти в какую-нибудь галерею в Сохо с задней мыслью оставить там свой чек, но я никогда не пойду один в музей Метрополитен или в музей «Коллекция Фрика». Моя профессия, моя жизнь, мое удовольствие, мое призвание, если хотите, — подбирать аккорды на пианино, ничего другого. Зачем забивать себе мозги формами и цветом, в то время как я мог бы провести вторую половину дня, слушая старинную или иностранную музыку, которая могла бы вдохновить меня на некоторые идеи? Не следует знать слишком много вещей, иначе утратишь свои жизненные порывы. Став кораблем, дерево перестает быть деревом. Со своими джинсами «Дизель» и куртками от Хеди Слимана я могу каждый день носить одежду за две тысячи долларов, но я все равно остаюсь просто рокером. Бродить по этому музею мне нравилось, потому что я был вместе с Аньес, вот и все.
Внешне в здании музея не было ничего эффектного. Здесь находилось раньше консульство Англии при папском государстве. Английская корона денег на ветер не бросала. В Манхэттене богатая семья в 1850 году с презрением отнеслась бы к такому жилищу, но кураторы нью-йоркских музеев загребли бы представленные в нем сокровища. Это было невероятно. Открываешь дверь семейного пансиона — и перед тобой сокровища Приама: боевые каски, серебряные подсвечники в форме пальм, блюда из золота, бронзовые мечи и ножны для них из резного дерева, кожаные фляги, копья, монеты с изображением львов или лица Горгоны, бусы из фаянса… Лежащие на этажерках, сопровождаемые табличками со скудными комментариями на итальянском языке, эти «штуки» ничего не говорили о себе. Если вы не изучали тридцать лет доримские цивилизации, то у вас создавалось впечатление, что вы проходите по складу аксессуаров в Метрополитен-музее. Они сваливали в одну кучу вместе королевскую мебель и посуду местного рыбака. Это быстро стало наводить на меня скуку. Аньес, та открывала дверь музея, как разворачивают подарок. Она оставила меня, чтобы примкнуть к группе, которую водила женщина-экскурсовод. Поскольку я не понимал ни единого слова, я отправился в сад, чтобы выкурить пару сигарет. Зачем все эти мечи и шлемы? Сколько героев погибло ради отчизны, которую забыли! Античность наводила на меня меланхолию. Через двадцать минут вернулась моя персональная дипломированная специалистка по истории: впечатленная, обогатившаяся знаниями, с широко раскрытыми глазами. Было ясно одно: среди этих реликвий не было ни одной римской, все были греческими. Настоящее мошенничество! Она не могла опомниться от этого:
— Римляне украли славу у древних греков. Они просто завоевали целый мир, задуманный другими. В Марселе, в Испании, здесь — повсюду именно греки несли цивилизацию. Другие только присваивали ее плоды. На всех землях, которые завоевали римляне, города, торговля, организация уже процветали до их прихода. Это не греческими философами латиняне так восхищались, а их моряками, торговцами и администраторами, как необтесанная деревенщина обалдевает от достатка соседа-банкира. Кстати, когда Римская империя рухнула, греки все прибрали к рукам. Византия контролировала Средиземноморье дольше, чем Рим. В 600 году вокруг их знаменитого Mare Nostrum[65], Средиземного моря, везде говорили по-гречески…
Пребывая в восторге, Аньес опустошила книжный магазинчик при музее. Стопку выбранных книг и открыток она вручила мне, после чего шлепком по ягодицам направила меня к кассе. Она быстро заставила меня спуститься с небес на землю. Обычно я сам ни за что не плачу. С ней все было наоборот: даже чтобы заказать лимонный сок, она обращалась ко мне. Коко меня бы не узнала. Я сам занялся заказом билетов в Рим, резервированием номера в «Пелликано», сам взял напрокат машину. Это оказалось очень просто: было достаточно лишь набрать номер. Я не мог опомниться: за три дня я обнаружил, что могу самостоятельно существовать, — об этом фирма «Континенталь» заставила меня забыть, и так было на протяжении многих лет. Если в Нью-Йорке у меня тек водопроводный кран, я звонил своему агенту. Мысль позвать водопроводчика вызвала бы у меня панику. Аньес раскрыла мне глаза: моими друзьями могли быть не только те люди, которые на меня работает.
