Наталья Калинина - Полуночное танго
— Теперь вроде бы наверняка признал вас. По голосу и обознаться можно. За автомобиль не переживайте — завтра на цистерне подкачу и всю грязь посмываю.
Плетнев обернулся и разглядел в снопе падающего с крыльца света свой «жигуленок», по самую крышу заляпанный жидкой глиной, летевшей из-под колес Сашкиного грузовика. И все равно спасибо Саранцеву — не то пришлось бы коротать ночь в чистом поле одиноким степным утесом.
— А вы у нас нечастый гость. Когда вы удостоили вниманием нашу тихую обитель в последний раз? Ага, ну точно, в тот год, как Захаровна померла. После — ни ногой. Так сказать, за моими важными делами не до ваших глупостей. — Саранцев ухмыльнулся. — Никак по делам пожаловали? За живыми характерами? Чего-чего, а этого добра у нас навалом.
Плетнев кивнул.
— Считай, угадал. Не грех кое-что в памяти освежить. А вообще-то вашего, вернее, нашего воздуха хочу хлебнуть — для подъема сил.
Саранцев мялся возле двери, и Плетнев подумал, что следует отблагодарить бывшего одноклассника. В портфеле нашлись две бутылки чешского пива, копченая колбаса.
— Да-а, а вы красиво про наше житье-бытье заворачиваете. — Сашка с удовольствием уплетал колбасу. — Глядим мы ваши кина и себя узнаем. Хотя по большей части не узнаем. Да вы не обижайтесь: мы сами виноваты, что не узнаем. В темноте живем, во мраке душевном. — Саранцев недоверчиво попробовал пиво, одобрительно покачал головой, отпил полстакана.
— Так уж и во мраке. Вы же его величество народ собой представляете, а мы всегда учились и будем учиться у народа, — почти всерьез изрек Плетнев.
— Так-то оно так… — Саранцев задумался. — У кого-то оно, думаю, и поучиться не грех. Вон, к примеру, бабка Цариха: семь годов слепая пролежала, а мудрая какая была. — Саранцев наклонился над столом, приблизил к Плетневу свое мятое лицо. — Померла она вчера, царство ей небесное. Справедливая была старуха, даром что строгая. Саранец такой-сякой, а как за домовиной в райцентр ехать, так у одного грыжа вылезла, другому приспичило картошку копать. А Саранец, полицаев сын да пьяница, завел свою таратайку и привез домовину. По пути еще всемирно знаменитого человека подхватил. Так я говорю, Сергей Михалыч?
Плетнев поднял на Саранцева глаза и за нелепой ухмылочкой разглядел затравленное выражение, знакомое еще со времен детства.
— При Феодосьевне складно все у Царьковых было, это хоть кто вам скажет, — продолжал Саранцев. — А я нынче Людку Фролову в райцентре встретил. С бабами языком чесала. Рот до ушей — никакого сраму. Велела матери передать, дескать, ждите завтра на похороны. Живую-то бабку другой раз по полгода не навещала. Вы Людку-то небось и не помните?
Плетнев помнил Людку. Когда-то давно она неумело обнимала его в Терновой балке своими крепкими смуглыми руками. Это когда они, умышленно отстав от ватаги возвращавшихся из школы детей, присели под цветущим кустом боярышника. Людкины губы были такими шершавыми, как и ее руки, и ему тогда казалось, пахли фиалками. На самом же деле фиалки росли вокруг них, пронзая своим запахом вешний воздух.
Саранцев не нуждался в ответе. Он отхватил перочинным ножом кусок колбасы, по-хозяйски разделил оставшееся пиво.
— Так и живет бездетная. Вроде кукушки. — Он махнул рукой. — А человеку, думается мне, никак без семьи нельзя. Иначе жизнь его — в бараний рог, в бараний рог! — Он недобро усмехнулся. — Вон я и Лизавете про то же самое говорил. А у нее все ветер в голове, хотя и немолодая уже.
Саранцев перевернул кверху дном свой пустой стакан, засобирался.
— А вы завтра, того, на кладбище приходите, — сказал он уже в дверях. — Царьковы рады будут вам. Да и Феодосьевна, кабы знала, очень бы довольная была. Они вас как своего любят. Особенно… Ладно, поехал я помаленьку. Спасибо за заграничное угощение.
Саранцев тяжело сбежал по ступенькам.
Плетнев еще долго слышал захлебистый рокот его трехтонки. Он ненадолго замолк на нижнем краю станицы, и Плетнев представил, как Саранцев несет на спине пахнущий свежей стружкой гроб, сбивая с веток акаций в проулке тяжелые капли недавнего дождя. Еще он представил Феодосьевну, сухонькую, с острым проницательным взглядом женщину с самобытным, исключительно русским характером. Ему и по сей день не удалось создать в своем творчестве такой образ, хотя он неоднократно пытался это сделать. Трехтонка Саранцева устало пророкотала мимо окон гостиницы, примешав к запаху воспрянувшей после дождя маттиолы бензиновую вонь, которая не сразу растворилась в безбрежной свежести ночи.
Плетнев вспомнил, как мальчишкой бегал подсматривать за «поповским домом» — так называли в их станице дом Царьковых. Прятался в кустах сирени у забора, терпеливо ждал, когда в доме зажгут керосиновую лампу, и, затаив дыхание, следил за плавным скольжением женских силуэтов на фоне светлых ситцевых занавесок.
Все обитатели этого дома, кроме Люды, казались ему жителями иного мира. Хотя, пожалуй, и в Марьяне Фоминичне, Людиной матери, загадочности было поменьше, чем в Ларисе Фоминичне и ее дочери Лизе. Уж не говоря про старуху Нимфодору Феодосьевну, бывшую попадью.
Потом наступил период в его жизни, когда он смотрел на все глазами жены Алены, высмеявшей в свой единственный приезд в станицу «стародевичий монастырь», как она прозвала дом Царьковых. Алене со стороны, конечно, видней, он может быть в чем-то и пристрастным — как-никак Царьковы в его прежней жизни особое место занимали.
От многих пристрастий Плетнев сумел со временем избавиться. Разумеется, не без помощи Алены, за что он ей только благодарен. Но так ли уж необходимо избавляться от всех без исключения пристрастий?..
Резко взвизгнул телефон. Плетнев обнаружил на подоконнике за занавеской тяжелую трубку. Иван Павлович Чебаков, председатель местного колхоза, интересовался, как себя чувствует Плетнев в родных местах.
— Видел, как вы проезжали через райцентр. Значит, не обознался. Очень рад. Как буду во второй бригаде, непременно вас навещу. Если, конечно, позволите. Но и вы нас своим вниманием не обходите. Тем более что у нас нынче такие дела творятся… Так сказать, проблемы глобального характера разрешаем. Быт с его жалкими подробностями на задний план задвинули. Потому как современного человека должен космос интересовать, а не страсти под соломенной крышей. Словом, салют именитому земляку!
Повесив трубку, Плетнев вышел покурить на крыльцо, отыскал глазами свое бывшее подворье. По дороге сюда он думал о том, что ему, в сущности, безразлично, цел ли тот старый покосившийся дом, в котором прошло его детство, или же на его месте высится безликий кирпичный бастион. Сейчас же, увидев в лунном свете знакомый осевший на правый бок чернильно-черный силуэт, ощутил в груди приятное тепло.
