Измена. (не) удобная жена (СИ) - Грасс Елена

— Вы очень великодушны, — выдыхает он.

Пожимаю плечами, чувствуя лёгкую неловкость от его комплимента.

— Нет, я обычная женщина, нормальная женщина. Помогать — не значит принимать. Это разные вещи, разные понятия. В конце концов, он часть моей жизни, к тому же очень длинной части.

Егор кивает, видимо, соглашаясь со мной.

— А вы не переживаете из-за того, что вдруг Анна расскажет ему обо всём, пока будет ухаживать за ним? Что тогда?

— Пусть рассказывает, если захочет, но я очень сомневаюсь, что она станет это делать. Конечно, я думала об этом, но что-то подсказывает, что она этого не сделает. Она была настроена критически, когда я объявилась в той гостинице, но потом сдулась, как только поняла, что Курбатов мне категорически неинтересен.

Как бы сказать, чтобы он до конца понял мои мысли…

— Она зациклена на щенячьей любви к нему, но я пока не знаю, чего там на самом деле больше: реальной любви, чтобы так, с чувствами, или всё-таки деньги. В любом случае всё станет ясно в самые ближайшие недели. Ну что, договорились о проверках? Пока они будут приостановлены?

Протягиваю ему руку для делового рукопожатия.

— Договорились, — улыбается его и пожимает мне в руку в знак согласия.

Глава 34

Михаила через неделю после реанимации наконец-то перевели в обычную палату.

Я знала, что теперь остаётся лишь одно — терпеливо ждать, пока он вернётся к полной осознанности.

Эти дни старалась использовать своё время максимально продуктивно, но при этом постоянно держала руку на пульсе всех событий, связанных с его состоянием.

Врачи поражались тому, насколько быстро он шёл на поправку.

— Кажется, он просто рвётся поскорее встать на ноги и покинуть больницу, — с улыбкой замечали они, качая головами.

— Ну да, он всегда был таким… целеустремлённым, — отвечала, пытаясь скрыть волнение за этой лёгкостью тона.

Медсестры же наоборот, каждый раз встречаясь со мной в коридорах, тихонько шептали мне смущаясь:

— Ваш муж… у него непростой характер. Всё ему не так и не эдак. Может, поговорите с ним? Он совсем не слушает нас, всё время ворчит…

Я лишь кивала, стараясь выглядеть спокойной, хотя внутри меня всё кипело от возмущения.

Хотя бы тут, при таких условиях мог не показывать чужим людям свой поганый характер!

— Я прекрасно понимаю, о чём вы говорите. Но не волнуйтесь, скоро ему выделят персональную сиделку, которая поможет снять часть нагрузки с вас.

Михаил, конечно же, как я и предполагала, был взбешён своей собственной беспомощностью.

Он всегда ненавидел зависеть от других людей.

Его природа требовала обратного: чтобы все обращались к нему за помощью, нуждались в нём, смотрели снизу вверх и пресмыкались.

Но жизнь такая штука: вчера ты нагнул кого-то, будучи уверенным, что так будет всегда, а завтра нагнули тебя, да так, что за голову хватишься.

Именно такое ощущение испытал Курбатов, когда пришёл в сознание…

Благодаря моим усилиям Михаила разместили в уютной одноместной палате, где ничто не нарушит его покой, кроме визитов врачей и медсестёр.

Просторная палата с душем, большими окнами, сквозь которые виднеются величественные деревья и бескрайнее зелёное поле.

Настоящая картина для отдыха глаз и ума.

Лежи, Курбатов, и размышляй о том, как тебе жить дальше.

Хотелось бы верить, что совесть, пусть даже на мгновение, пробудилась в нём после этого страшного происшествия.

Возможно, она напомнила ему о случившемся, заставила задуматься о своих поступках.

Как жаль, что я не могу проникнуть в его мысли и голову и понять, что твориться там.

Говорят, что люди, оказавшиеся на грани жизни и смерти, часто пересматривают свои ценности. То, что было важно вчера, вдруг теряет всякий смысл.

Миша, относится ли это к тебе?

Травмы у него серьёзные, но самые тяжёлые повреждения пришлись на ноги и таз. Перелом таза стал результатом того, что его буквально зажало в обломках металла.

— Альбина… — улыбается натянуто, когда мне позволяют впервые побывать у него. — Привет.

— Привет.

Растерян. Разбит. Расстроен. Раздавлен.

Всё это я вижу на его лице, всё это чувствую в каждом его движении.

Вспоминая свою реальность, где он с любовницей ехал в аэропорт и разбился, смотрит на меня, ждёт моего поведения, а я улыбаюсь, приветствуя его.

Пока сижу рядом с ним, дверь распахивается, и в палату заходит медсестра.

Её шаги практически бесшумные, будто она старается не потревожить нас.

Она вежливо улыбается, словно извиняясь за то, что вторглась в наше пространство, затем подходит ближе и начинает свои привычные манипуляции: проверяет пульс, измеряет давление, аккуратно ставит укол обезболивающего.

— Это по часам пока, — предупреждает меня, кивая на укол. — Извините.

— Всё нормально. Это вы меня извините, я помешала вам.

Она уходит, улыбаясь мне.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Немножко оклемался?

Он вздыхает, стараясь придать своему голосу хоть немного бодрости, но я понимаю, что всё это бравада.

— Всё ещё сильно болит… Особенно ноги. Но на обезболке живу как нормальный человек несколько часов. А дальше что, не знаю. Не представляю, когда вообще смогу встать…

Да, Курбатов, вот так… Ты всегда был таким сильным, таким уверенным в себе человеком, а теперь выглядишь уязвимым, словно ребёнок.

— Ты справишься, поверь. Скоро снова будешь бегать! — и всё-таки хочу подбодрить его.

Не знаю, что ещё сказать, и как между повисает молчание.

Мы оба ждём чего-то, но ни один из нас не решается начать разговор.

В воздухе витает напряжение, которое невозможно игнорировать.

— Альбина, — прерывает наконец-то первый. — Вещи мои… не знаешь, где они?

Понимаю, что он имеет в виду те самые вещи, которые были на нём в тот роковой день, когда произошла авария, но включаю дуру.

— Какие? Те, что были на тебе в момент аварии? — Кивает.

— Они мне нужны.

— Что именно тебе нужно из них? Просто от тех твоих вещей практически ничего не осталось, — вру. — Штаны, как я поняла, порезали, когда тебя готовили к рентгену, рубашку тоже…

— А пиджак… — перебивает, и в его голосе слышится нетерпение. — Пиджак…

Выдерживаю паузу, делая вид, что вспоминаю. Пусть понервничает.

— Пиджак… А, да, пиджак есть. Его мне отдали.

Вижу, как его глаза загораются, и чувствую, как напряжение в комнате нарастает.

Лицо его заметно меняется, оно становится сосредоточенным, почти тревожным. Очень тревожным, я бы сказала…

— Там должны были быть документы… Паспорт мой, — произносит он, едва дыша.

Меня так и подмывает рассмеяться, глядя на его взволнованную физиономию, но я, естественно, сдерживаюсь.

«Помучайся, ничтожество», — думаю про себя, продолжая делать вид, что вспоминаю.

Да, наверное, я плохой человек, но что поделать, если мне его ни капельки не жаль теперь?

Как быть, если всё, что я когда-то испытывала к этому человеку, теперь умерло?

Когда правда его реальной жизни стала для меня открытием, и я узнала, кем он является на самом деле, всё изменилось.

Теперь я смотрю на него другими глазами, и чувства, которые остаются во мне — это пустота и отторжение собственного мужа.

Он ведь понятия не имеет, через что мне пришлось пройти, когда я впервые увидела ту запись.

Запись, где к нему пришла его подстилка, где они вдвоём обсуждают, какие усилия он приложил, чтобы сохранить всё в тайне, чтобы не выдать себя.

Боль моя глубоко внутри, но это временно, потому что я сделаю всё, чтобы он понял, каково это — чувствовать себя преданным, обманутым, раздавленным.

Я совершенно точно помогу прочувствовать это всё в полной мере.

— Да, паспорт был, — киваю. — Паспорт мне твой отдали.

— Кто?

— Что, кто? — будто не понимаю.

— Кто отдал?

— Не помню. Кто-то из врачей. А что ты о нём так волнуешься?