Татьяна Веденская - Пепельный блондин
– Я еле дожил до твоего приезда. Я ждал тебя, – шепчет Володя. – Я не смогу вернуться и жить, как жил раньше.
– Я хочу есть, – отвечаю я.
Он молчит. Он ждал другого ответа, но его у меня нет. Я не хочу ничего, кроме того, что есть. Владимир вздыхает и соглашается сменить тему.
– Пойдем куда-нибудь сходим. Я проголодался так, что могу съесть целого оленя. Ты, кстати, в курсе, что тут вполне можно найти место, где ты закажешь целого оленя на вертеле?
– Нет, я не в курсе, – рассмеялась я. – Они что, держат на заднем дворе оленей, которых убивают для туристов? Где они их берут?
– Понятия не имею.
Владимир привстал на локтях и стащил с меня простыню. Он хотел смотреть, все время хотел смотреть на меня. Это смущало. Никто уже много лет не смотрел на меня с такой страстью.
– Что ж ты тогда говоришь?
– Но один мой друг однажды заказал оленя. Его пять раз переспросили, уверен ли он в том, что именно это хочет. Он активно кивал, так как никакими языками не владел, кроме матерного. Как он рассказывает, он просто выбрал самое дорогое блюдо в меню. Это было после перестройки.
– Сколько ж этот олень стоил? – заинтересовалась я.
Владимир задумался.
– Наверное, олень был маленький. Может, вообще какой-то домашний зверь. Черт его знает. Друг говорил, что отдал тысяч пять марок – тогда еще не было евро. Он был с друзьями и хотел как-то выпендриться, что ли. В конечном итоге, когда он на шестой раз подтвердил заказ и еще помахал перед шеф-поваром пачкой денег, они выставили из ресторана всех посетителей…
– Что? Как так? – удивилась я.
– Вот так. Вежливо и аккуратно. Закрыли двери, растопили жаровню, потом вышел весь персонал, одетый в какую-то парадную форму, и принялся петь песни.
– Вот это да! Целое шоу! – улыбнулась я.
– Это да. All inclusive. Три с половиной часа они ждали этого оленя, уже практически умерли от голода и песен, а потом еще три дня ели мясо – его было много, поверь мне. Пришлось забирать часть оленя с собой в номер.
– Не хочу оленя! – покачала я головой.
– Я тоже не хочу оленя. Я хочу тебя! – прошептал Владимир.
Вот она, очевидная польза физкультуры. Неутомимый, совершенно неутомимый. И это в сорок два года. Я закатила глаза. Я почувствовала себя счастливой. Почти счастливой. Было что-то еще, что-то странное и чужое, отдаляющее меня от Владимира. Дело было не в нем. Во мне. Побочный эффект долгой семейной жизни, когда ты накрепко привыкаешь к другому человеку, к его запаху, к особенностям его тела, к движениям его рук, к звукам голоса. Любой другой, даже самый красивый и нежный мужчина, словом, такой, как Владимир, кажется непоправимо чужим.
Он остался со мной до утра. На следующий день не уехал работать, не звонил жене с какими-нибудь глупыми объяснениями или оправданиями. Просто остался со мной на три недели. Водил меня по замкам. Кормил баварскими колбасками и квашеной капустой, которую я терпеть не могла – такая она была квашеная. Мы обошли кучу выставок, мы сходили в театр, где я не понимала ни слова, но это было и не нужно – музыка понятна на любом языке, а перевести либретто совсем нетрудно. Владимир мне переводил и тихо целовал, надеясь, что никто не увидит. Но зал был полон.
Давали «Валькирию». Бушующие вагнеровские страсти заставляли ждать конца света прямо сейчас, в конце этой бунтарской оперы. Кровосмешение и предательство, только чистая жизнь и смерть на ладонях богов. Я сидела как парализованная и чувствовала, что мне самой не уйти от гнева божьего.
– Знаешь, я думал, что будет лучше! – прошептал Владимир.
Я смотрела на него с изумлением.
– Что ты имеешь в виду? Куда лучше?
– Актеры играют вполсилы, – уверенно заявил он, когда мы вышли на антракт. – Они не верят в то, что делают.
– Я не понимаю! – воскликнула я. – Во что, ты считаешь, они должны верить? Это же опера! Они должны хорошо петь.
– Нет, – покачал головой он. – Это же не эстрада. Если ты не веришь, что ты сын богов, что ты сын Волка и что ты готов умереть, ты не сыграешь этого. Актеры хороши только тогда, когда по-настоящему верят в то, что играют. Хотя бы на пару часов.
– Не зна-аю, – протянула я. – Может, я не такой ценитель, но мне кажется, что опера просто шикарная.
– Ты так считаешь?
– Ты просто придираешься! – рассмеялась я. – Ты слишком хороший знаток. Тебе нужно быть проще.
– А ты знаешь, кто умеет играть лучше всего?
– Кто? – Я взяла его за руку и улыбнулась. – Точно не я. Из меня никакая актриса. Ужасно не люблю притворяться.
– Лучше всего могут что-то изобразить сумасшедшие. Потому что они искренне верят в то, что делают. В инопланетян, в проникающие в мозг лучи, в то, что они – тайные агенты КГБ и на них все охотятся.
– Потому что они верят в то, что делают? Я поняла. А во что ты веришь? – спросила я просто так, без всякого повода. И уж точно не рассчитывала на ответ, который услышала.
– Я верю, что ты создана для меня, – сказал он тихо и сжал мою руку.
Я вздрогнула и выдернула ладонь. Его слова меня испугали, и он, кажется, понял это. Владимир посмотрел на меня одним из своих странных долгих взглядов, но больше ничего не добавил. Второй акт мы смотрели без энтузиазма, я почти засыпала, а Владимир думал о чем-то своем. Вот Николай бы действительно мог уснуть на спектакле. Он бы просто не пошел в театр. Попробуй загони. Владимир почему-то был недоволен актерской игрой. И он действительно разбирался в этом. Я же совершенно не разбиралась в нем самом. Он удивлял меня все больше и больше.
Он действительно любил искусство. После всех этих выставок – долгих часов, проведенных перед старыми полотнами, после разговоров об импрессионизме и неоимпрессионизме в искусстве я убедилась в этом. Он не притворялся, чтобы произвести впечатление. Он это действительно любил. Он не смотрел телевизор, был спокоен к футболу – что, вообще, странно. Хотя разговор бы, наверное, поддержал.
Он умел играть на рояле. Этого я вообще не ждала. Мы сидели в каком-то маленьком кафе, я скучала, на улице шел дождь, и наши планы прокатиться в горы накрылись медным тазом. В углу, около отделанной декоративным кирпичом стены, стоял рояль. Владимир попросил разрешения попробовать инструмент. Ему разрешили. Он подал мне руку, подвел к роялю и стал играть – пьесу за пьесой, по памяти, иногда прерываясь, чтобы спросить меня, что еще я хочу услышать.
– Лучше скажи, чего еще я не знаю о тебе? – спросила я смеясь.
– Тебе понадобится вся жизнь, чтобы узнать меня.
– Это слишком долго. – Я покачала головой.
– Не для меня, – ответил он. – Мне кажется, что это счастье – провести жизнь рядом с человеком, от которого без ума. Оставайся со мной, и я тебе еще поиграю. Хочешь мазурку?
