Габор Васари - Monpti
Старик на солнце замечает мое удивление и смотрит на меня с презрением, как старый морской волк на неопытного юнгу, который, дрожа всем телом, стоит перед ним: «Папаша Мишель, приближается шторм!» Ад, хорошо же мы выглядим! Есть, оказывается, такие люди на земле, которые даже не знают, что это такое – клетка с сушеной рыбой внутри.
Неожиданно мне на память приходит небольшое французское стихотворение, прочитанное мною недавно в библиотеке Св. Женевьевы. Там тоже речь о рыбе, копченой селедке. Стихотворение принадлежит Шарлю Кро:
Le hareng-saur
Il était un grand mur blanc – nu, nu, nu.
Contre le mur une échelle – haute, haute, haute.
Et par terre un hareng-saur – sec, sec, sec.
Il vient, tenant dans ses mains – sales, sales, sales.
Un marteau lourd, un grand clou – pointu, pointu, pointu.
Un peloton de ficelle – gros, gros, gros.
Alors, il monte a l'échelle – haute, haute, haute.
Et plante le clou pointu – toc, toc, toc.
Tout en haut du grand mur blanc – nu, nu, nu.
Il laisse aller le marteau – qui tombe, qui tombe, qui tombe.
Attache au clou la ficelle – longue, longue, longue.
Et au bout le hareng-saur – sec, sec, sec.
Il redescent de l'échelle – haute, haute, haute.
L'emporte avec le marteau – lourd, lourd, lourd.
Et puis il s'en va ailleurs – loin, loin, loin.
Et depuis le hareng-saur – sec, sec, sec.
Au bout de cette ficelle – longue, longue, longue.
Très lentement se balance – toujours, toujours, toujours.
J'ai composé cette histoire – simple, simple, simple.
Pour mettre en fureur des gens – graves, graves, graves.
Et amuser les entants – petits, petits, petits.
Копченая сельдь
Возле высокой белой стены – голой, голой, голой,
Стояла лестница, а на земле – рядом, рядом, рядом,
Лежала под ней копченая сельдь – сухая, сухая, сухая.
Кто-то подходит, держа в руках – грязных, грязных, грязных,
Большой молоток, огромный гвоздь – острый, острый, острый,
И еще клубок бечевы – толстый, толстый, толстый.
По лестнице он залезает наверх – медленно, медленно, медленно,
И забивает свой острый гвоздь – тук, тук, тук,
В самую кромку белой стены – голой, голой, голой.
Потом он кидает свой молоток – вниз, вниз, вниз,
К гвоздю привязывает бечеву – длинную, длинную, длинную,
А к бечеве копченую сельдь – сухую, сухую, сухую.
Затем он слезает по лестнице вниз – медленно, медленно, медленно,
Уносит ее и свой молоток – тяжелый, тяжелый, тяжелый,
И прочь удаляется не спеша – вдаль, вдаль, вдаль.
И с этих пор копченая сельдь – сухая, сухая, сухая,
На самом кончике той бечевы – длинной, длинной, длинной,
Раскачивается едва-едва – влево, вправо, влево.
Я сочинил этот рассказ – простой, простой, простой,
Чтобы позлить взрослых людей – важных, важных, важных,
А заодно позабавить детей – маленьких, маленьких, маленьких…[6]
Монмартр – это сердце Парижа.
Здесь живут Жанетты, Люсьенны, Сюзанны, которые молятся на своих мужей и все-таки обманывают их: Полей, Луи и Мишелей, которые не могут освободиться от своих возлюбленных, хотя они стары и безобразны, не любят их и не любимы ими. Наряду с этим они лучшие отцы семейств.
Мне вспоминается «Сафо» Доде.
И Mими Пинсонс тоже обитает здесь.
Француженка способна на все. Она может быть святой или чудовищем – или тем и другим одновременно.
Она двигается между крайностями, играя и шутя, с мягкой улыбкой на устах.
В полдень всего за ничтожных двадцать су я побывал в изысканном обществе.
Я был вместе с Бессмертными в Пантеоне. Самым замечательным мне показалось то, что я сумел удалиться оттуда и сразу же простил себе это.
Каждый четверг вход свободный, только «гиду» надо дать на чай.
Как всегда, многое зависит от подхода, но Бессмертные – хорошее общество, даже если кое-кто из них пребывает здесь из-за безмерной любви своих родственников или благодаря хорошим связям. Значит, они по меньшей мере были из хорошей семьи.
Мысль посетить Пантеон пришла ко мне совсем неожиданно. В утренних солнечных лучах стояли мощные экскурсионные автобусы на площади дю Пантеон. Элегантные и хорошо одетые люди – одним словом, не французы – сидели в них, нервничая как школьные юнцы в день экзаменов. Рядом с водителями стояли мсье и утешали экскурсантов через длинные рупоры.
Я смотрел на туристов, этих странных творений Господа нашего, как они спрыгивали с подножек высоких автобусов и с улыбкой оживленно разминали свои затекшие от длительного сидения чресла.
Собственно говоря, я пошел в Пантеон вместе с туристами из-за одной женщины. Она была очень красива, с выразительными светящимися глазами. Я никак не мог насмотреться на нее. Конечно, я не первый, кто идет в Пантеон из-за женщины. Бессмертные были сюда принесены, непосредственно или окольными путями, в основном по той же причине. Вон тот стал Бессмертным из-за этой, а этот из-за той. Разумеется, женщины здесь ни при чем, они в этом не виноваты, бедняжки.
Женщины. Все наши страдания и наши радости так тесно связаны с ними, что в каждом нашем вдохе в самой глубине таится женщина. Если она только таится, можно уже говорить о счастье.
Мне удалось среди посещающих Пантеон иностранцев обнаружить супружескую пару венгров. Оба молодые, не иначе как в свадебном путешествии. Молодая жена громко смеется по всякому поводу, но быстро прикладывает руку ко рту, чтобы подавить свою веселость, как школьница, которая беспричинно хихикает.
– Мутцикам, не смейся так часто.
– Нет, но ты только посмотри на шляпу, которую надела эта худая дама. Разве тут выдержишь?
Сначала мы рассматриваем картины Пантеона. Гид, длинноусый, толстый француз, строго, как генерал новобранцев, обозревает с ног до головы согнанных в стадо туристов. Здесь сейчас важен только один человек, а именно – он. Пюви де Шаванн написал картину, перед которой мы сейчас стоим, исключительно ради того, чтобы гид смог рассказать о ней. Он говорит звучно, о возражениях нечего и думать.
Пока мы разглядываем фрески, очередь доходит до портрета короля Аттилы во главе своего войска перед Парижем.
Супруг-венгр не может сдержать волнения.
– Ты слышала, Мутцикам? Аттила… Наконец он не выдерживает и кричит гиду:
– Мсье, я тоже венгр! Monsieur, je suis hongrois aussi!
– Кто это был? Lequel c'était? – строго осведомился генерал.
Венгр, переполняемый восторгом, протискивается вперед; пожалуй, он возомнил, что теперь его тоже будут показывать как знаменитость. Во всяком случае, его поздравят.
– Ну да, мы ведь были с Аттилой под Парижем! Если бы святая Женевьева не молилась так беззаветно, кто знает, что бы здесь могло произойти. Вам помог единственно только Бог.
Француз строго глядит на венгра, но неожиданно становится добрее: он чувствует, что от этого получит больше чаевых.
– Ничего, мсье. Ca n'fait rien, Monsieur. Француз полагает, что венгру стыдно за эту историю. Мы не можем понять друг друга.
– Переведи мне скорее, что он сказал.
– Мутцикам, есть обороты, которые нельзя перевести на венгерский: как раз то, что важно, при этом теряется. Что тебе сказать – он был в восхищении.
