Маргарита Разенкова - Осень Атлантиды
— Нэфетис! — подхватила первый портрет Таллури.
Нэфетис, в развевающемся на ветру хитоне, с бусами из небольших раковин на загорелой шее, стоял на берегу моря и смеялся во все горло: чуть суженые от смеха, жизнерадостные глаза, запрокинутое навстречу ветру лицо — его энергия била ключом и даже с рисунка заряжала собой все вокруг. Рамичи быстренько прибрала портрет, аккуратно свернув трубочкой.
— А это Климий, — Таллури взяла следующий рисунок.
Климий смотрел с портрета строго, чуть печально. Смотрел прямо в глаза, крепко сомкнув губы.
— Какой он здесь… — протянула Рамичи, заглядывая подруге через плечо. — Не слишком ли грустен?
— Я не знаю, — Эннея состроила легкую виноватую гримаску, словно извинялась. — Я рисую, как чувствую человека. Может быть, не вполне портретно, это я знаю. Но что-то, что с ним глубоко связано.
— Это что-то, что ты видишь как бы внутри, в душе человека, — рассудила Рамичи. — Это больше внутренний портрет, чем внешний. Так? «Рисунок» характера, «портрет» души.
— Кажется, так, — согласилась Эннея со всем сразу и добавила, обращаясь к Таллури: — Но немножко и портрет. Не находишь?
— Конечно! — горячо подтвердила та. — И все-таки больше, чем просто портрет! — она вгляделась в лицо Климия на рисунке — чуть поплыло перед глазами — его душа будто встала рядом, беззвучно рассказывая о себе. — Я поняла! — воскликнула она, подняв голову. — Вернее, ясно почувствовала: он не станет жрецом. Нет, только не жрецом! Его душа этого не хочет, он лишь убедил себя в этом под влиянием высоких устремлений. Он станет ученым. Великим ученым. Нет, — повторила она с некоторой печалью, — не жрецом…
— Может быть, — Эннея задумалась. — Знаешь, я ведь просто транслирую. Беру, — она сделала жест, словно что-то сорвала у себя над головой и протянула руку вперед, — и отдаю вам.
На следующем рисунке Таллури узнала собственного наставника: твердый профиль Энгиуса на фоне скалистых гор.
Его бесстрастный взгляд был холодно устремлен вперед и вверх.
— Он такой? — спросила Рамичи.
— О, да, — подтвердила Таллури задумчиво. — Несгибаемый аскет, суровый и неумолимый. Но с ним — мир начинает быть.
Рамичи аккуратно положила портрет Энгиуса на место и взяла следующий.
— Знакомое лицо, — проговорила Таллури, — я где-то видела его.
— Этого человека мы не знаем. Почему ты его нарисовала для нас? — удивилась Рамичи.
— Не знаю, — призналась Эннея. — Мне показалось… я подумала, что он… Словно он рядом с кем-то из нас.
— А, так он бывает в вашем доме? — по-своему истолковала Рамичи.
— Не то что бывает, но был однажды, еще до войны. Я запомнила его.
— Очевидно, он из очень древнего и достойного рода, — оценила Рамичи. — Мужественное лицо. И благородное.
— И красивое, — задумчиво добавила Таллури.
— Красивое? — Рамичи подняла брови. — Ты находишь? Странный у тебя вкус. Я бы так не сказала. А кто это, Эннея?
— Я толком не знаю. Он приходил прямо перед войной, встретиться с моим отцом. Они долго говорили, кажется, о политике. Впрочем, я не помню. Отец сказал потом о нем всего несколько слов: «Сильный человек. Сильный, дерзкий, целеустремленный». Так он сказал. Еще сказал: «Он склонен и умеет нарушать правила. Таких сейчас не любят. Боятся и не любят. Хотя и ценят».
— Я вспомнила! — Таллури вдруг заволновалась, и от волнения у нее даже в горле перехватило. — Это тот военный, что стоял со жрецами перед Университетом!
Подруги не понимали.
— Хозяин виманы «Торнадо»!
Рамичи еще раз вгляделась в рисунок:
— Нет, я не припоминаю. И все же — странное лицо. Необычное.
— Необычное? — Эннея взяла свой рисунок за уголок и притянула к себе, пытаясь углядеть то, что заметила подруга. Через мгновение заключила: — Обычное лицо. Я хочу сказать — обычное для человека, дед которого был альвом.
— Ты шутишь? — ахнула Рамичи, взглядом призывая и Таллури удивиться. — Альвы же — уходящая раса. Их называют теперь «невидимый» народ. Так нам ведущие рассказывали.
Таллури пожала плечами:
— Я практически ничего не знаю об альвах. Только то, что это невероятно древняя раса, одна из первых на Земле, если не самая первая. Я узнала: они когда-то населяли и Гиперборею. Но ушли. Очень давно, еще в старые времена.
— А из Атлантиды, оказывается, нет! — в голосе Рамичи сквозила гордость. Она взяла портрет и стала пристально вглядываться в него, держа руку несколько на отлете. — Подумать только — его дед был альвом!
— А может, отец, — «уточнила» Эннея.
— Можно ли мне оставить себе этот рисунок? — немного смущаясь, попросила Таллури.
— Конечно.
— А это кто? — Рамичи держала последний лист и опять улыбалась. — Я видела ее в Университете. Мы даже раскланивались несколько раз.
Эннея склонилась вместе с ней к портрету странной девушки-птицы: то ли плащ из перьев, то ли руки-крылья, красивое тонкое лицо, острый взгляд, а по губам не понять — улыбка ли на устах или печаль, а может, снисходительное терпение?
— Это наша соседка по университетскому городку, моя подруга Лерлея.
Они проговорили о портретах полночи. И с тех пор часто просили Эннею нарисовать еще кого-нибудь — она никогда не отказывалась. Это стало своеобразной игрой: Эннея рисует, а они угадывают характеры.
…Нагостившись в чудесном поместье, Рамичи уехала в Ур навестить родственников, а Таллури вернулась в Университет.
* * *В комнату постучали. Таллури подбежала к двери и распахнула ее — на пороге стоял улыбающийся Климий.
— Собирайся, все готово.
— Готово?! Лим, миленький, какой же ты молодец! — от радости она повисла у него на шее. — А я ждала и уже собралась!
Климий мягко отстранился, подхватил ее вещи, и, укрывшись от дождя плащами, они побежали к латуфе.
«Какой Лим хороший! — думала Таллури, перепрыгивая через лужи за спиной ведущего. — Он помогает мне и заботится, как настоящий брат. Чего еще желать? А что не нянчится со мной, как Нэфетис с Рамичи, так ведь у них с братом такие разные характеры! Я все-таки очень люблю моего ведущего!»
Из озорства, нарушая правила, она мысленно «крикнула» Климию:
«Ведущий, ты замечательный! Я тебя очень-очень люблю, как родная сестра самого лучшего на свете брата!»
Сознание Климия было по всем правилам («Вот зануда!») закрыто. Он, конечно же, не отреагировал.
Устраивая ее на сиденье латуфы и поглядывая на небо, озабоченно произнес:
— Фронт уходит. Хорошо бы там, куда я тебя везу, не было дождя, а то вымокнешь. А добираться-то далеко.
