Анита Шрив - Их последняя встреча
«Это решает мою проблему», — думал Томас.
Мы и они. Эта мысль не уходила. Он находился в стране уже почти год, и по-прежнему это были «мы», по-прежнему «они». И «мы», как ему виделось, были снисходительными, непонимающими, несколько нелепыми в своей коллективной серьезности. Он не встречал еще ни одного американца (включая Регину), который, по его мнению, добился бы какого-то прогресса, — хотя, если только предположить, что существует проблема, которую можно решить, то Африка сама по себе — проблема. Велась бесконечная и утомительная дискуссия: действительно ли Кения нуждается в пребывании здесь американцев и хочет ли она этого? Да, нуждается. Нет, не хочет. Но ведь не будешь же действительно ходить и пропагандировать такую позицию? Для убежденности нужен узкий кругозор. Как у Регины. Тогда как у него, у Томаса, вообще не было кругозора, ни узкого, ни какого-то другого. Его интересовало материальное ощущение. Физический мир. Возможность наслаждаться здесь и сейчас. Сексуальный подтекст. И слова. Всегда слова. Он не доверял будущему, которого не видел. Падению с земли. Пустому экрану.
Томас положил манго в соломенную корзину. Он должен был купить фрукты, а Регина — мясо. Регина обиделась, что он не сделал этого раньше и ей пришлось тратить выходной день. И это Регина, которая своими глазами наблюдала жуткие случаи амебной дизентерии, шистосоматоза и умирающих от голода детей. Регина, которая обладала ясностью ума.
Она уже поговаривала о возвращении домой после получения своей степени.
Да, сказал он тогда жене, он не сделал покупок, потому что всю неделю писал. И увидел, как она делает невероятное усилие, чтобы не повторить (поднятая бровь, кривая усмешка): «Всю неделю?» Ее поддержка иссякла, как только уменьшились доходы и не стало успеха. Более того, все стихи, которые он написал в Африке, были неизменно о Халле. «Неужели нужно десять лет, чтобы научиться проникать в смысл слов? А домой в Халл он вернется лишь для того, чтобы писать о Найроби?» Нет, он так не думал. Африка противилась пониманию. Ему никак не удавалось понять эту страну, и поэтому он не мог грезить о ней. А если не можешь грезить о чем-то, то не сможешь и писать об этом. Если бы он мог писать об Африке, думал Томас, Регина, возможно, и простила бы его.
Он знал, что она не простит ему того удовольствия, которое он испытывал, когда писал: чувственного и осязаемого, какого-то сотрясения, которое проходило по телу, когда это срабатывало. Он всегда «писал» в голове, на вечеринках стремился оказаться у письменного стола. Иногда он думал, что это единственный честный канал связи с окружающим миром, а все иные попытки, включая брак (Господи, особенно его брак), потерпели крах из-за его чрезмерной боязни обмануть ожидания и не оскорбить чувств. Но удовольствие противоречило представлению Регины о работе: человек должен чем-то жертвовать и быть в состоянии постоянного умственного страдания. Чтобы умиротворить ее, Томас иногда рассуждал о муках творчества, о борьбе за преодоление «писательской блокады».
Он писал в спальне дома, который они снимали в Карен. Дом представлял собой широко раскинувшуюся каменную оштукатуренную виллу, построенную на британский манер, с паркетными полами и окнами с освинцованными переплетами. Полог бугенвиллий цеплялся за верхушки эвкалиптовых деревьев, и все это сплеталось в нечто большое и яркое.
За домом был высажен кактусовый сад — карнавал гротеска: длинные скользкие зеленые и желтые ракеты с шипами-кинжалами, способными убить человека; деревья с грушевидными плодами на концах, которые птицы склевывали до того, как до них успевал добраться человек; уродливые дутые пни, время от времени превращавшиеся в очаровательные красные бархатистые цветы; гигантские коричневые молочаи с молящими руками, сотнями рук, воздетыми к синеве экваториального неба. По краям галечной дороги, ведущей в город, в воздухе раскачивались десятки джакаранд, смыкаясь в центре над головой. Каждый ноябрь они устилали землю толстым ковром лиловых лепестков, которые Майкл, садовник, сметал в кучи и сжигал. В саду стоял запах, похожий на запах марихуаны (только слаще), иногда вызывая у Томаса ощущение, будто он обкурился. По ночам деревья выстилали новый лиловый ковер, и, возвращаясь рано утром из магазина с пачкой «Плейерса» (и молоком для хлопьев, если не забывал), Томас проходил по опавшим цветам в состоянии, близком к блаженству.
Он просыпался вместе с птицами и прислушивался к незнакомым звукам: трели крошечных зябликов, кошачий вопль павлинов, визг ибисов, ритмическое постанывание птиц, названия которых он не знал (возможно, они были просто голубями). Однажды в окно спальни он увидел, как потрясающе расцвело дерево. Листья его были синевато-серыми, и в этот день оно взорвалось фейерверком маленьких желтых пушистых шариков, тысяч и тысяч шариков вмиг — и комната наполнилась лимонно-желтой дымкой. Это было одним из тех маленьких чудес, которые он уже привык ожидать от Африки. Одно из скромных деяний Божьих.
И эти «деяния» были повсюду: воин масаи[16], чья нагота была прикрыта одной набедренной повязкой, опирающийся на свое копье в ожидании лифта в отеле «Интерконтиненталь» и тем временем забавляющийся с калькулятором; припаркованный перед мазанкой «мерседес» последней модели; профессор химии в университете, не знающий ни даты своего рождения, ни даже собственного возраста и искренне удивляющийся, что кого-то это может интересовать. Даже ландшафт был противоречивым. Проснувшись в разреженном воздухе Найроби в пуховом спальном мешке (по ночам было чертовски холодно) и отъезжая затем на тридцать миль к западу, он оказывался в пустыне, такой гнетуще жаркой, что здесь рос только колючий кустарник. Обеспеченные самозащитой до предела, эти колючки были лучшим примером дарвиновского естественного отбора.
Он бросил в соломенную корзину с манго папайю и плод пассифлоры и передал ее худощавому азиату за самодельным прилавком. Томас не желал торговаться, хотя продавец, возможно, этого ожидал. Регина считала торговлю делом чести, частью кенийского культурного опыта. Не торговаться — значит способствовать инфляции, утверждала она. К тому же из-за этого американцы выглядели в глазах местного населения простаками, легкой добычей. Они таковыми и являются, отвечал Томас, к чему же притворяться? И что плохого в том, если ты простак? Разве Иисус не был простаком, коли уж на то пошло? Впрочем Томаса, человека не очень религиозного, было трудно заставить продолжать этот спор.
Кения была не чем иным, как страной противоречий, страной нервирующей, иногда пугающей. Однажды в субботу, не так давно, они с Региной ездили в психиатрическую лечебницу в Джил-Джил, где она проводила исследования, и он пустил свой «форд-эскорт» по крутым поворотам эскарпа на дно Рифтовой долины[17]. Торец машины яростно вибрировал на корявой грунтовой дороге. На Регине было ее любимое платье: тонкое, типа блузы, из темно-красной хлопчатобумажной ткани, плотно облегающее грудь и бедра. Регина была женщиной роскошной, и она в себе этого очень не любила. А он раньше восторгался. И сейчас мог бы, если бы она не испортила эту восторженность физической нелюбовью к самой себе.
