Анатолий Ярмолюк - Нежная душа урода
— Да ты о мамке своей подумал бы! — втолковывал он мне вечером. — Мамка слегла в больничку! В больничку, понимаешь или нет? Ну, а заботиться о ней кто будет — дядя, что ли? Нет, не дядя, а ты! Представляешь, вернется мамка из больнички, а у тебя — деньжищ несчитано! То-то обрадуется мамка!
Короче, он меня уговорил. Следующим вечером я опять дрался. Народу, как и предсказывал Серега, собралось множество: должно быть, слух обо мне уже разошелся по всей Зоне, да и не только по Зоне, и каждому хотелось взглянуть на меня. Противник на этот раз мне попался верткий и ловкий. Он великолепно дрался ногами, и поначалу мне приходилось очень худо. Я, разумеется, ногами драться не мог, потому что какие у меня ноги — култышки. А он, ловкий и стремительный, все наседал и наседал и, вероятно, был уже уверен в своей победе, а оттого потерял бдительность. Мне удалось единожды достать его кулаком в пах: он охнул, согнулся, и я добил его повторным ударом. Публика восторженно взвыла: из объекта для насмешек я стремительно превращался во всеобщего любимца. Меня трепали по щеке, хлопали по плечу, предлагали водки и сигарет…
Мимоходом Картошкин мне сообщил, что послезавтра мне предстоит драться с каким-то чемпионом, и что деньги в случае моей победы над этим чемпионом можно заработать совсем уже сумасшедшие… Однако оказалось, что эта, минувшая драка, была моей последней дракой.
В это утро Серега Картошкин явился на удивление трезвым, молча сунул мне пачку измятых купюр и буркнул:
— Там это… твоя мамка. Просит, чтобы ты пришел к ней в больничку. Побеседовать она с тобой хочет… да. Ты вот что… ты собирайся, и пойдем. Вот прямо сейчас и пойдем.
Помню: что-то в Серегином тоне меня тогда насторожило, — но что я мог знать тогда о жизни? Пошли мы в больничку. Серега остался в коридоре, а я зашел в палату. Мамка лежала на кровати, и выглядела она до того бледной и изможденной, что мне тут же захотелось заплакать.
— Мамка, — спросил я, — когда ты вернешься домой?
— Вернусь, дитятко, — ответила мамка тихим голосом. — Скоро вернусь. А ты пока держись дяди Сережи. Он хороший, когда трезвый… Он за тобой присмотрит.
— Не хочу я держаться твоего дяди Сережи! — сказал я. — Дурак он, твой дядя Сережа — хоть трезвый, хоть пьяный. Он заставляет меня драться. А я не хочу драться!
— Ничего, сынок, ничего, — слабо улыбнулась мамка. — Ты пока все равно его держись, ладно? Мал ты еще, чтобы жить самостоятельно, да и куда ты пойдешь, такой-то? А дядя Сережа — он… В общем, слушайся его, ладно?
— Ладно, — неохотно сказал я. — У меня есть деньги… Картошкин дал. Много денег. Может, тебе купить какой-нибудь гостинец?
— Ничего не надо, сынок, — сказала мамка, обняла меня и долго не отпускала. Откуда я мог тогда знать, что разговариваю со своей мамкой в последний раз? Ах, мамка ты, мамка…
…Схоронили мы мамку вдвоем с Картошкиным. Были, правда, на похоронах еще несколько незнакомых мне теток, которые плакали, гладили меня по голове и называли «несчастной сироткой»…
— Такое, стало быть, дело, уродик, — сказал Серега, когда мы вернулись с кладбища. — Жизнь, мать ее… Ну, ничего, уродик, ничего. Держись меня, не пропадешь. Само собою, завтрашняя драка откладывается, потому что какой сейчас из тебя драчун? Наверное, через недельку… Ничего, я договорюсь с кем надо: стало быть, через недельку. Ну, а чего? Жить-то ведь надо или не надо? Это мертвым ничего уже не надо, а живым надобно много чего: и жрать, и одеваться, и вообще…
Помню, я слушал Серегу Картошкина, и меня подмывало сказать, что драться я больше не стану ни за что на свете. И еще мне хотелось выкрикнуть Сереге в лицо, чтобы он замолчал и немедля уходил, потому что (я это смутно понимал) именно он, Серега Картошкин, был повинен в смерти мамки. Если бы не он и если бы не мамкино безграничное терпение… Но — я ничего не сказал Картошкину. Я слушал его разглагольствования и упорно смотрел в окно, за которым сгущались сумерки. Плакать, кажется, мне тогда не хотелось…
Когда Серега наконец ушел, стал собираться и я. Я решил уйти из этого дома. Куда — я этого не знал, да и не понимал, что означает — навсегда уйти из дому. Но — я так решил и тут же стал собираться: барахлишко, деньги, единственная мамкина карточка… Кажется, все. На миг мне почудились мамкины шаги и ее голос. Я стиснул зубы и кулаком отворил дверь…
Что со мною было дальше, никому, наверно, не интересно. Какое-то время я жил на вокзале, но затем у меня кончились деньги, и волей-неволей мне пришлось идти к людям. Подвалы, притоны, ночлежки, грузовые поезда, на которых я уезжал из этого окаянного города и на которых — так отчего-то постоянно случалось — я возвращался обратно… Некоторое время я опасался встречи с Серегой Картошкиным, который — до меня доходили слухи — упорно меня разыскивал и грозился оторвать мне голову. Но затем я узнал, что Серегу за какую-то провинность замели в тюрьму, где он вскоре и сгинул: кажется, сгоряча нарвался на чей-то шальной нож…
Чем я только не занимался за все эти годы! Попрошайничал, колол чужим людям дрова и носил воду, копал огороды и чистил нужники… Да, еще: городок наш — таежный, а в той тайге чего только нет! Особенно, конечно, осенью. Тогда я обычно прибивался к какой-нибудь компании и отправлялся в тайгу. Сила у меня в руках была невероятная, и по этой причине я весьма ловко лазал по столетним кедрам, сбивая оттуда шишки. Никто не мог так ловко лазать по вершинам, как я! И, разумеется, все при этом были богаты и довольны… Одним словом — чего только я не переделал за эти годы!
И только двух дел я не делал: с души меня воротило при одной только мысли о таких делах. Я не дрался и не воровал. Хотя, конечно, возможностей делать и то, и это было предостаточно. Каждый день возникали такие возможности! Но отчего-то во мне бытовало убеждение, что уж лучше мне получить по морде самому, чем ударить по чьей-то чужой физиономии. Не знаю, откуда у меня возникло такое убеждение: я многого о себе не знаю и поныне. Что же касаемо воровства… Помню (было мне в ту пору лет уже, наверно, двадцать), завелась у нас на Зоне одна лихая компания, в которой заправлял некто по прозвищу Сорока. Очень уж ловко эта компания чистила чужие квартиры и магазины со складами впридачу! Ну и вот, явился однажды этот Сорока ко мне (тогда я квартировал у одной доброй зоновской вдовы) и завел со мной разговор.
— А лихой я парень! — сказал мне этот Сорока. — И все-то у меня есть, — а отчего у меня все есть и отчего я всем доволен? А оттого, что я умею жить! Как говорится — ловкость рук, и никакого мошенства! Конечно, бывают и мелкие неприятности. Вот, к примеру, позавчера разбилась Ирка Белая, моя форточница. Сломала руку, говорят, что и позвоночник повредила тоже… И — все! Все! Где мне теперь взять путного форточника? А без форточника, брат, никуда. Ну, так вот. Иду это я вчера по Зоне, размышляю о жизни, и вдруг, вообрази, возникает во мне внутренний голос. «Сорока, — говорит мне мой внутренний голос, — взгляни вон на ту крышу. Если ты, Сорока, думаешь, что по той крыше лазает не трубочист, а какая-нибудь обезьяна, то ты, Сорока, в корне ошибаешься. Это никакая не обезьяна, это — наивернейший кандидат тебе в форточники заместо выбывшей из строя Ирки Белой. Глянь, как он ловко управляется на своей верхотуре! Глаз из тебя вон — не найдешь лучшей кандидатуры!» Так мне сказал мой внутренний голос и умолк, а я принялся наводить об этом трубочисте справки. Навел — и вот я здесь: здорово, братан! Ведь это же ты — тот вчерашний трубочист, не так ли?
