Галина Лифшиц - Новый дом с сиреневыми ставнями
Но что мечтать о несбыточном! Танька садилась на свой стул и принималась беззвучно рыдать.
У нее гениально получалось рыдать, не издавая даже вздоха, видать, отработалось многолетней практикой. Понятно было, что она рыдает не учителю или классу, не напоказ, а себе, внутри себя, от абсолютной невозможности сдержаться. Все к ней привыкли, а потому не дразнили и не жалели.
Однажды подросшая Дана стала свидетелем разговора их классной руководительницы с Танькиной матерью, красивой собранной теткой, очень по виду благополучной и ухоженной.
– Просто не знаю, как поступать с ней, ума не приложу, – пожимала плечами классная, держа в руках раскрытый журнал, – одни двойки, полюбуйтесь! Только письменные спасают. На письменных она как-то собирается, справляется. Но жизнь – это сплошной экзамен. Его письменно не сдашь! Надо ей как-то учиться собираться с духом. Преодолевать себя. Это избалованность какая-то просто!
Танькина мать слушала и кивала в знак согласия:
– Сама не знаю, что с ней делать. Дома-то бойкая! Вы с ней построже, чтоб знала. Чтоб не надеялась. Надо стараться…
Дана была поражена услышанным. Просто раздавлена напрочь. Собственная Танькина мать и не думала вступаться за свою несчастную дочь, а наоборот – призывала мучителей мучить ее еще сильнее! Это было совсем невыносимо. Получалось, что Танька – хуже, чем сирота. Сирота хоть понимает про себя, что он один, и учится защищаться как может. А у Таньки нигде тыла нет, где душой можно отдохнуть, сил набраться.
Дана стала так сопереживать Танькиным мукам, что сердце ее начинало ныть, когда та после очередной неудачи с ответом у доски садилась за парту заливаться своими слезищами. И однажды не выдержала. Решила применить на серьезной практике то, что в ней гнездилось.
Не особо осознавая, как и что делает, не произнося никаких просьб и заклинаний небу, она просто очень сильно подумала о горемычной Таньке перед сном. Представила, как все могло быть у той иначе. Напряглась, как будто через что-то вязкое продиралась. И заснула.
И очутилась в Танькином бедном сне. Во сне несчастная одноклассница выглядела почему-то маленьким серым клубком простых штопальных ниток, который закатился в самый уголок очень чистой комнаты с полированным паркетным полом. Пол блестел невыносимо. Клубку негде было спрятаться. И над ним нависала женщина, в которой угадывалась именно Танькина мать. Эта женщина нон-стоп бубнила клубку про тупость, уродство и непригодность для жизни таких дур, как Танька, которая в тот момент была просто клубком и не то что ответить, но и откатиться из угла, в который вжалась со всей мочи, не сумела бы ни по-каковски.
Дана во сне оставалась самой собой. Не то что Танька. У Даны было понимание задачи, ясные цели и вполне человеческий облик, во всяком случае, так ей самой уверенно казалось. Она пошла напролом к трепещущему клубку, оттеснив в сторону невменяемую тетку, настолько зацикленную на обличении негативных черт характера и интеллекта собственной дочери, что даже не обратившую ни малейшего внимания на присутствие в помещении еще одного живого существа.
Дана беспрепятственно подняла с пола клубочек и спрятала в своих ладонях. Клубок был совсем замерзший, но быстро отогревался от тепла рук. Постепенно из серости хлопковых ниток стало проступать человеческое девичье личико.
Сначала заблестели глаза, потом оформилась испуганная улыбка, потом вылупилось все остальное.
– Слушай, Танька! – велела Дана. – Ты завтра пойдешь в школу и на каждом уроке сама будешь тянуть руку. И ответишь все лучше всех. Ты же и так – посмотри на себя – самая красивая и умная. Поняла?
Танька доверчиво кивнула.
– Повтори! – приказала Дана.
– Самая красивая и умная, – эхом откликнулась Танька.
– И завтра… – подсказала снящаяся ей Дана.
– И завтра я пойду к доске и всем все отвечу.
Танька говорила убежденно. Холод весь из нее ушел. Ее тощие руки были теперь еще теплее Даниных. Она вдруг внимательно всмотрелась в собеседницу. Приложила ладони к своим щекам, потом к щекам своей утешительницы.
Дана испугалась, что она сейчас проснется. Тогда все усилия пойдут прахом. А на повторение у нее уже не оставалось ни сил, ни времени.
– Спи скорей! – распорядилась она сквозь Танькины пальцы, трогающие ее губы. – Тебе вставать рано!
Проснулась Дана совершенно опустошенной, измученной. Словно и не спала. Или спала, заболевая. Можно было остаться дома, сославшись на недомогание. Вид у нее был такой, что поверили бы в минуту. Но ей хотелось проверить, как там все произойдет у Таньки и не напридумывала ли она, Дана, сама себе про свою ночную силу.
Она безучастно заползла в класс и даже не ответила традиционным пинком на призывный тычок в спину интересующегося ею Лехи.
И тут все увидели Таньку.
Как в первый раз!
Будто бы освещение поменялось с ее приходом. Окна будто помыли, и солнце стало ярче светить.
Она вся была цветная, не серая, как прежде, а украшенная всеми тончайшими оттенками всех существующих колеров. Каждый светлый волосок сиял от пепельной русости до пшеничной желтизны. Глаза из скучно-тусклых превратились в мерцающие кошачье-серые. Упругой походкой прошла она к своему месту. И – действительно! – как только урок начался, первой сама вызвалась отвечать. Все прямо не поняли такого нечеловеческого героизма и затаили дыхание. А она спокойно и обстоятельно отвечала. И полуулыбка превосходства значилась на ее губах. Пораженная педила поставила ей пятерку без звука. Словно во сне. Как бы сама себе не веря.
А потом вызвала Дану. Свою, кстати говоря, любимицу. Дана вообще пользовалась любовью педагогов, потому что была легкой на слова, уверенной и улыбчивой. И всегда все знала. А если не знала, то умела наплести с три короба чего-нибудь усыпляющего учительский мозг.
Сегодня Дана медленно, на ватных ногах выдвинулась на передний фронт. Ей впервые в жизни стало жутко от множества чужих глаз. Она пыталась раскрыть рот и начать отвечать ту, в общем-то, ерунду, про которую ее спросили. Она хватала ртом воздух, одергивала юбку со всех сторон, заламывала пальцы. У нее ничего не получилось выговорить!
– Не ожидала! – протянула с нажимом учительница, вглядываясь в изменившийся облик своего прежнего классного идеала. – Два больших сюрприза у меня сегодня! И один – оч-чень неприятный! Садись! Точку тебе ставлю. И чтоб завтра!..
Дана кивнула и поплелась на свое место. С опущенной головой. Как побитая собака в конуру.
На точку эту в журнале и даже на двойку в случае чего ей было глубоко плевать. За эту суету сует ее дома в жизни не ругали.
