Линда Грант - Все еще здесь
Случилось так, что работу я потеряла тогда же, когда начала терять красоту. В двадцать лет в Оксфорде я дала себе слово, что никогда ни в чем не стану себе отказывать, — и слово свое сдержала. Я шла по жизни как завоевательница: пришла, увидела, победила. Помню, на втором курсе мы с Маршей сидим у себя на задворках Ботли-роуд, погибаем от холода — у нас почти не топили, и, когда все-таки начинали топить, мы прикладывали к слабо светящейся багровой спирали сигареты, чтобы их согреть, прикладывали лица, глотали тепло губами. Так вот, мы сидим, дуем себе на пальцы, потягиваем дешевое винцо по пятьдесят пенсов бутылка. На Марше вельветовые брюки и кружевная блузка, глаза у нас обеих густо подведены пахучими тенями. И я говорю:
— Я хочу жить как Анаис Нин: соблазнять мужчину, потом вставать и уходить, пока он спит. Никакой любви, никакой привязанности, никакой ревности, никаких обязательств.
Помню, как Марша возвращается из путешествия по магазинам, размахивая набитой сумкой: «Алли, иди сюда, смотри, что я купила!» Сумка из «Либерти»: в одном пакете — узкие изумрудные брючки, в другом что-то пурпурное — для меня.
Мы жили, не считая ни дней, ни мужчин. По утрам делились впечатлениями:
— Знаешь, а он очень хорош. Попробуй.
— Что, большой?
— Да уж, не маленький!
Запах мужчин оставался на простынях; мы относили простыни в прачечную и начинали сначала. Сколько их было? Десять, пятнадцать — и это только за студенческие годы. А теперь — ни одного. Как же так? Что со мной стряслось ?
Мы с Маршей Гуд (у Марши двойной подбородок и лимонно-желтые волосы, тяжелым водопадом спадающие по спине) входим в ресторан, ждем метрдотеля… Но никто на нас не смотрит. Как будто нас здесь нет. Никто не задается вопросом, что это мы здесь делаем. Не окидывает восхищенным, возмущенным или оценивающим взглядом. Люди смотрят сквозь нас, как будто мы из стекла и за нами находится что-то куда более интересное. Каждый день, глядя в зеркало, я вижу, что стала на день старше — и нет на свете кремов, способных повернуть время вспять. В первый раз я оказалась одна не по собственной воле. Я привыкла гордиться своим умением отшивать мужчин, тем, что не цепляюсь за приятелей, что в любой момент могу сказать: «А теперь я хочу остаться одна!» — и он уйдет. И вдруг однажды — в ночь с субботы на воскресенье, читая в постели биографию Альберта Шпеера, — я остро ощутила, что не хочу больше оставаться одна.
Что мое тело страждет по мужским объятиям. Начала перебирать в памяти отставных любовников, выискивая, кого бы вызвать из небытия, — и не нашла никого, кому можно позвонить. Последний раз я занималась сексом восемь месяцев назад. На конференции в Женеве. Он был женат. И тот, что перед ним, тоже был женат. С Аланом мы прожили пять лет, но я выставила его из дому, когда узнала, что он мне изменял — хоть он и клялся, что тот роман давно окончен. Ненавижу, когда меня обманывают, это так унизительно. И вдруг оказалось, что неженатых мужчин вокруг не осталось. Правда, браки у них то и дело распадаются — но только из-за интрижек, по большей части с собственными студентками. И приходится спать с женатыми и, не желая того, унижать и обманывать их жен, потому что ничего другого не остается.
Мои одинокие подруги (не думайте, я не исключение, таких целые толпы) решают эту проблему по-разному. Марша, например, полгода назад, когда мы с ней ужинали в «Николь» под многоугольными зеркалами, в каждом из которых отражалась сотня женщин, одинаково одетых в пастельный кашемир, — так вот, Марша сказала мне:
— Алике, честно говоря, я не понимаю, откуда у тебя предвзятое отношение к платному сексу. Ты смотришь на это так, как смотрели в пятидесятых. Почему? Это просто сделка, обычная платная услуга.
— Ну хорошо, предположим. Но ведь на меня и у платного любовника не встанет. Вряд ли им нравятся старухи — иначе они встречались бы с нами просто так, без денег.
— Ой, боже мой, ну откуда мне знать, как они это делают? Может, какие-то таблетки пьют или упражнения… Наверное, есть у жиголо какие-то профессиональные секреты. В любом случае это не твоя проблема. И вообще, почему ты так зациклилась на традиционном сексе? Есть же всякие способы… Попробуй барашка, очень хорош.
Я попробовала барашка — он и вправду оказался очень хорош.
— Так что ты говоришь?
— Думаю, нам надо учиться у геев. Когда разразилась эпидемия СПИДа, им пришлось как-то выкручиваться. И чего-чего они только не наизобретали! Вот ты никогда не пробовала играть в раба и госпожу? Это сейчас очень модно.
— Марша, — ответила я, — ты удивишься, но в постели я занудна и консервативна до ужаса. Оральный секс еще понимаю, но в остальном — никаких извратов. Меня даже к кровати никто никогда не привязывал.
— Так почему бы не попробовать?
— Нет, спасибо. Понимаешь, Марша, я не хочу нанимать себе платных любовников, не хочу быть ни рабыней, ни госпожой. Мне нужны свободные и равные отношения. Неужели я хочу слишком многого?
— Я смотрю, ты на старости лет в романтизм ударилась, — скорчив гримаску, заметила Марша и помахала официанту, чтобы принес счет.
Нам перестало хватать чего-то. Понятно чего — молодости. Она утекает сквозь пальцы, и ничто в мире не сможет ее заменить. Мне сорок девять. Тридцать лет назад я смотрела на старых теток с ужасом и жалостью, не подозревая, что однажды сама стану такой же.
Наверное, я в самом деле неисправимо романтична. Лежа в постели в квартире Сэма на Альберт-Док, я предаюсь своей любимой сексуальной фантазии. Глядя в потолок, вспоминаю то, что рассказывал сегодня Сэм о постройке дока: как его возводили из камня, кирпича и железа, не используя горючих материалов, как кораблестроители настилали крышу из цельных металлических листов; о том, что кирпичные своды складов поддерживают изнутри полые стальные колонны, раздваивающиеся книзу, словно перевернутые буквы Y, что в стенах дока находится прямоугольный бассейн и вода в нем с каждым приливом прибывает и убывает на полтора дюйма. Я думаю о том, что в 1845 году, когда открылся наш док, во всей Англии не было ему равных, что эта мощная громадина, серым утесом нависшая над морем, стала достойными западными воротами великой империи.
Не знаю, как выглядел Джесс Хартли, построивший этот док; но мне кажется, он вышел из-под того же пресса, что и Изембард Кингдом Брунел. Недавно я увидела его фотографию и буквально влюбилась. Сигара, цилиндр, руки в карманах, одно колено, чуть выдвинутое вперед, наконец, фон фотопортрета — огромная, свернутая кольцами якорная цепь построенного Брунелом корабля под названием «Великий Восток». Все так и дышит неукротимостью, бешеной энергией Викторианской эпохи. Какая небрежная элегантность! Какая сила и гордость в осанке, в повороте головы! Он работал по восемнадцать часов в день: строил мосты, тоннели, корабли, водонапорные башни, локомотивы — настоящие произведения искусства, способные делать по шестьдесят миль в час, — а в свободное время, если верить биографии, найденной мною на полке у Сэма, показывал фокусы, разыгрывал целые представления под музыку своего друга Феликса Мендельсона, в том числе глотал монеты; однажды монета застряла в горле, и он чуть не умер. Он не отдыхал, пока доктор не прописал ему отпуск, а вместо медового месяца отправился на открытие железной дороги Ливерпуль — Манчестер. Ростом он не вышел — всего пять футов четыре дюйма — и под цилиндром прятал обширную лысину; и все же он безумно меня возбуждает. И в Джозефе Шилдсе, ниспровергателе старины, явствую ту же брунеловскую мощь и брунеловский сверкающе-стальной напор.
