Линда Грант - Все еще здесь
— Мама, ты же знаешь, бриллианты не в моем стиле.
— Подожди, милая, вот какой-нибудь мужчина подарит тебе кольцо с бриллиантом — посмотрим, что ты тогда запоешь!
Алое платье. Черное кожаное пальто. Черные сапожки на шпильках. Черные замшевые перчатки.
— Милая, ты у меня настоящая красавица. Впрочем, что я тебе говорю — сама знаешь!
Обед в «Фортнеме и Мейсоне». После обеда мама возвращается в отель.
— Нет, Алике, извини, но у тебя я не останусь. Не хочу покидать Вест-Энд. Слишком много дурных воспоминаний связано у меня с этим городом.
Вечером идем в театр. «Кошки». Я целую ее на прощание, оставляя на припудренной щеке след губной помады; она склоняет голову мне на плечо:
— Боже мой, какая же ты высокая!
А потом — ключ в сумочке, через реку на такси, дверь открывается мне навстречу:
— Что это на тебе? Давай снимем!
Шорох молнии. Алое платье падает на пол. Грудь в сиреневых кружевах, влажные трусики; жадные мужские губы пьют сок моих жадных губ.
Я была типичной «женщиной в большом городе» — из тех, что вполне довольны своей работой, всегда одеты по моде, не имеют ни времени, ни сил на хобби и должны следить за собой, чтобы, во-первых, не впасть в бессмысленное и разрушительное потака-ние своим прихотям, а во-вторых, каким-нибудь неосторожным словом не нажить себе врагов.
На самом пике славы меня попросил об интервью журнал «Вог». Потому что я хорошо выглядела, потому что выступала по телевизору, наконец, потому что они, к большому своему удивлению, выяснили, что эта высокомерная и надменная моралистка — дочь женщины, создавшей тот самый замечательный очищающий крем с прелестным названием («"Крем Лотта" — ах, какая прелесть!»), которым пользуются все, от студенток до кинозвезд. Почему я согласилась? Черт возьми, сказала я себе, почему бы и нет? Хотя многие меня отговаривали. «Ты прекрасно понимаешь, что такое женский журнал, — сказала мне Марша Гуд. — Сама не заметишь, как начнешь вещать банальности. В лучшем случае произведешь впечатление пустоголовой дурехи, в худшем — изобразишь криминологию занятием для идиотов и перессоришься со всей вашей ученой братией». Но я была упрямой и самовлюбленной и к добрым советам не прислушивалась — а зря.
В журнале мне пообещали прислать на дом визажиста — одного этого хватило, чтобы меня соблазнить. Пока визажистка колдовала над моим лицом, я излагала журналистке свою теорию шопинга. Существуют четыре типа покупок, говорила я. Первый — покупка продуктов и всяких повседневных мелочей: необходимое, но скучное дело, не доставляющее ровно никакого удовольствия. Второй — покупка таких вещей, какие приобретаются не каждый день, например постельного белья, полотенец или даже микроволновой печи. Такие покупки уже доставляют удовольствие. Ты тщательно выбираешь новую вещь, надеешься, что она прослужит долго. Чувствуешь, что обновила дом, что и в тебе самой появилось что-то новое. Третья разновидность ужасна: это покупка любых предметов, имеющих колеса, экран или клавиатуру. Такие покупки я всегда стараюсь сваливать на мужчин, потому что для меня это сущий кошмар; мучаюсь-мучаюсь, а едва выхожу из магазина, выясняется, что я все перепутала и купила какую-то дрянь. Наконец, четвертый тип, обожаемый женщинами и ненавидимый мужчинами, — это покупки бескорыстные, совершаемые просто потому, что так захотелось. Предположим, ты увидела на витрине замшевые сапожки, и тебе просто загорелось купить такие же. Для начала обходишь все обувные магазины на Бонд-стрит и Бромптон-роуд, смотришь, прицениваешься, может быть, даже меряешь пару или две. Вернувшись из этого похода домой, открываешь гардероб и в задумчивости созерцаешь свою одежду. Если мужчина в этот момент спросит тебя, чем это ты занята, ты ответишь: «Думаю». — «О чем думаешь?» — «Подойдут ли замшевые сапожки вот к этим брюкам». На следующий день отправляешься во второй поход: теперь выбираешь два-три магазина и занимаешься своим делом на совесть — в каждом меряешь по двадцать-тридцать пар, пока наконец весь магазин, включая других покупателей, не собирается вокруг тебя и не начинает давать советы. Домой ты летишь, как на крыльях, бережно держа перед собой пакет с эмблемой магазина, в котором скрыта заветная коробка; надеваешь сапожки и начинаешь вышагивать в них перед мужчиной взад-вперед. «Ну как?» — гордо спрашиваешь ты. А он отвечает: «Гм… а они воды не боятся?» И, если бы эти сапоги не были тебе так дороги, ты бы непременно запустила ими в этого дуралея — потому что при чем тут какая-то там вода?
Так вот, эти мои рассуждения и составили костяк статьи в «Вог». А от преступления и наказания почти ничего не осталось. Марша оказалась права: мою репутацию это интервью, мягко говоря, не улучшило.
Меня и так считали узколобой и отсталой — в век постмодернизма абсолютные ценности не в моде; а тут еще выяснилось, что я — просто пустоголовая вертушка, все свободное время бегающая по магазинам! Марша не ошиблась: я на всех парах неслась к катастрофе. И катастрофа разразилась шесть месяцев спустя, в кабинете декана, куда явилась с жалобой на меня рыжеволосая девица в бескомпромиссных армейских штанах и тяжеленных «Мартинсах», а с ней — четыре подружки для моральной поддержки. Эта девица получила двойку за курсовую (и не просто двойку — из беседы с деканом выяснилось, что мои замечания на полях «подорвали ее самооценку»). Все пятеро свято верили в прощение, искупление и милость к падшим и горели праведным гневом на отсталую преподавательницу, не желающую понимать таких простых вещей.
— Поймите же, — говорила я им, — эта женщина — психопатка. Это не ругательство — это термин, точно описывающий ее психическое состояние. У нее мозги устроены не так, как у нормальных людей. Она не способна к состраданию — под состраданием я понимаю не сентиментальную слезливость, а простую способность поставить себя на место другого. Она ничего, кроме себя, не видит, не замечает и ничем, кроме себя, не интересуется. И когда она говорит: «Я знаю, Бог меня простил!» — это значит только одно: она сама себя простила. Видимо, смутно поняла, что все-таки что-то сделала не так, но тут же себя за это простила. В самом деле, что значит какой-то убитый ребенок по сравнению с душевным спокойствием Миры Хиндли?
— Все это одна болтовня, — мрачно заявила девица в армейских штанах. — Вы просто играете словами.
Я остолбенела.
— Да чем же мне еще играть, идиотка ты чертова?! — заорала я.
И вылетела из университета.
Случилось так, что работу я потеряла тогда же, когда начала терять красоту. В двадцать лет в Оксфорде я дала себе слово, что никогда ни в чем не стану себе отказывать, — и слово свое сдержала. Я шла по жизни как завоевательница: пришла, увидела, победила. Помню, на втором курсе мы с Маршей сидим у себя на задворках Ботли-роуд, погибаем от холода — у нас почти не топили, и, когда все-таки начинали топить, мы прикладывали к слабо светящейся багровой спирали сигареты, чтобы их согреть, прикладывали лица, глотали тепло губами. Так вот, мы сидим, дуем себе на пальцы, потягиваем дешевое винцо по пятьдесят пенсов бутылка. На Марше вельветовые брюки и кружевная блузка, глаза у нас обеих густо подведены пахучими тенями. И я говорю:
