Светлана Храмова - Мой неправильный ты
Отель, где он расположился, в центре шумной Майами-Бич жизни. И несмолкающее солнце, и отсутствие штор, на окнах тугие ставни в трещинках краски сверху донизу. Почти уют – но комнаты кривоваты и меньше, чем хотелось бы.
Кровати звучные, над каждой – что-то оранжевое и гипсовое, нелепый артефакт в рамке, как они могли двенадцать лет назад этого не замечать? Или тогда артефакта не было и качество ставней вовсе не имело значения? Он помнит лишь спешку, ранние подъемы, соблюдение распорядка, окрики: «Эва, в душ, срочно! Ты зубы почистила? Я проверю!» – «Папа, я уже большая, ты шутишь!» И высовывается в трусиках из ванной комнаты, вот-вот заплачет или зальется смехом, ему и дела нет, он занят собственным снаряжением – день длинный, солнце палит, но до Оверглейда доехать надо, билеты куплены. И Уолт Дисней на очереди, и музей Сальвадора Дали в американском городе Санкт-Петербурге, с Эвой он не развлекаться приехал, а фаршировать ее впечатлениями, как маленького поросенка.
– Папа, я красивая? – высовывается из-за двери, кокетничает. – Ну посмотри, тебе нравится, как я причесалась? – Она метнула взгляд в его сторону, он еще вспомнил это набоковское «нимфетка», с испугом вспомнил. Ей так хотелось, чтобы ее воспринимали, как его герлфренд! Она прижималась к нему в каждом «Старбаксе», как бы между прочим, игриво заглядывала ему в глаза, приобняв за плечи. Со стороны казалось, что они целуются.
Фотографировали, фотографировали все подряд – людей, отели, узкие улицы, музыкантов, навязчивых Микки-Маусов и птиц, неторопливо плывущих по неохватному взглядом небу. Время от времени диковинная трехцветная птица издавала резкие звуки, это привлекало к ней внимание, в Оверглейде птицы предпочитали землю. Горделивые и высокомерные, они по большей части прятались в зарослях, обнаруживали свое присутствие внезапным клекотом, за ними гонялись туристы с камерами, но снимки не удавались: птицы тут же сливались с растениями, притворялись прутьями замысловатого кустарника – в Оверглейде незамысловатого нет. Заповедник – территория, изнемогшая от жары. Утомленные обитатели зоны организованного туризма, казалось, позировали вполне сознательно, даже спящие черные крокодилы, привыкшие к щелчкам фотокамер, и специально для этого сохраненные на показательно девственных просторах заповедника Оверглейд.
Раскрашенные автобусы катали гостей согласно расписанию, покупка билетов и долгое ожидание на пятачке под тентом. Наряд Эвы лаконичен, шорты и короткая маечка в обтяжку, и еле заметные пока припухлости на груди, девочка вытягивалась на носочках, чтобы увидеть свою хорошенькую мордашку в витрине сувенирного магазина, вынимала из кармашка блеск для губ, снова и снова обводила кисточкой рот, какое-то время рот блестел, но очередная порция мороженого – и блеск понадобится снова, взгляд по сторонам – заметил ли кто-нибудь ее невероятное сияние? Взгляд на Алексея, проверить – любуется ли? Он любовался.
Алексей постоянно ею любовался и не мог скрыть своего восхищения. Накупил ей ворох одежды, цветные платья на бретельках, белое и красное фигаро, шляпы с бантами, сандалии с высокими пряжками, как хороша она была, когда по вечерам, намаявшись от суеты путешествий, от жары и духоты, они выходили на непременную прогулку по пляжу. Мягкий шелковистый песок, в Майами-Бич такой нежный и ласкающий ступни песок, плавно и постепенно переходящий в море, столь же ласкающее и нежное. Градус повышенный, и эта влажность запретных страстей, разлитая в воздухе, придающая происходящему окраску полусна-полуяви, картинка в 3D, глупо верить в ее реальность, придуманная явь! Он нехотя вспоминал о запланированном на завтра, с трудом удерживаясь от бесцельного похода куда-то вдаль, перейти за полоску горизонта. Зыбкая безбрежность манила, хотелось раствориться в ней. Хотелось остаться одному.
Но Эва рядом, полная нескрываемой гордости, что ее воспринимают как юную возлюбленную, Алексей неожиданно это понял и не знал теперь, что делать с этим прозрением. Открытие его мучило. Взял на себя ответственность – неси! Но он и не думал, железно настаивая на прекращении ее отношений с матерью-предательницей, что он останется наедине с маленьким чертенком, глаза которого искрятся от возбуждения. Пробуждение женственности? Значит, нужно как можно реже оказываться с ней один на один.
Забрезжило решение, поначалу смутное, но позже обретшее отчетливость. Он наполнит дом нянями, воспитательницами, гувернантками, пусть Эва общается с женщинами, а он обеспечит сполна – обеспечит деньгами, любой каприз, она ни в чем не будет нуждаться. Нимфеточность уйдет – это тинейджерское у нее, это временно.
С тех пор и пошло: отец с дочерью вежлив, замкнут, предельно серьезен. Ему так хочется ее приласкать, но теперь он с ней говорит мало. В облике суровость, на все вопросы отвечает одно: проблемы с бизнесом, масса нерешенных проблем, обдумывание их требует времени, извини, Эва.
Ничего себе каникулы он тогда устроил, за неделю в Майами они почти перестали общаться, ну, не мог же он одобрить вихляние бедрами перед его носом и два розовых соска, нарочито выпяченные из пены, когда она принимала ванну и звала его – папа, спину мне потри, помоги! Он входил. Смущался, с напускной строгостью приказывал перевернуться и елозил капроновой мочалкой в форме цветка по тоненькой спине. А если он сам провоцировал ее на мартышечьи ужимки и прыжки? Нимфетка – заладил тогда про себя, – маленький дьявол. Отстранился от Эвы, не попытавшись объяснить, почему это плохо. Да и плохо ли? Общение с дочкой не сложилось. Ничего не поправишь, Эва ушла навсегда, а ведь он только ее и любил! Но дистанцию соблюдал, понаставил рогаток, она почувствовала себя одинокой и никому не нужной. Он один виноват. Не понял, не сумел, бесталанен. Казалось, зачем лезть дочери в душу, во всем разберется сама. «Он такой красавец, смотрит в глаза, а кажется, что под юбку», – из Эвиного дневника.
Нет, выть не хотелось. Ничего не хотелось. Двенадцать лет прошло. Большую часть дня он проводил в какой-нибудь забегаловке типа «Friday», очередной коктейль, внутри стакана переливающиеся кусочки льда, рядом чашка эспрессо на темном прямоугольнике столешницы, он сидел, уставившись по обыкновению в какую-то картинку, но видел перед собой только Эву – тогдашнюю, во время поездки. Лишь однажды ослепили искорки в глазах маленькой чернокожей путаночки, желтая шелковая лилия в волосах, но снова вспомнил фразу из Эвиного дневника – я знаю, папе только шлюхи нравятся. Он смешался, сник, улыбку будто стерли с лица, взгляд помертвел. Алексей ощутил, что смотрит неживым взглядом, желтая лилия отшатнулась в ужасе.
