Анна Смолякова - Замок из песка
Я осторожно выбралась из-под одеяла и села, подтянув колени к подбородку. Слушать лежа и дальше казалось мне просто неприличным.
— …Я, естественно, заявил ей, что возьмем кого-нибудь из детдома. Она вроде согласилась, но свадьбу попросила отложить до моего возвращения. А когда меня уже забирали, побежала за поездом и запнулась… И самое-то кошмарное, что я даже не видел, что случилось: ну, запнулась и запнулась, вагон дальше поехал. А, оказывается, у нее кровотечение, выкидыш… В общем, в больнице сказали, что это был единственный шанс, но ребенка спасти уже невозможно. Регинке всю беременность полагалось на кроватке под капельницей лежать и соки витаминные пить…
— И что потом? — спросила я одними губами.
— А потом? Потом было вообще странно. Она татарочка была, настоящая. А тут вдруг приняла христианство и ушла в православный монастырь. Далеко, в тайгу… Ты похожа на нее. Немножко…
Он сидел на краю дивана, обхватив голову руками, и думал не обо мне, о своей потерянной Регинке. И никто на свете не хотел сейчас думать о нем. Даже мне чудилось нечто кощунственное в том, чтобы впустить в свое сердце кого-то, кроме Иволгина. А у Иволгина была своя блондинистая жена с длинными, словно у коровы, ресницами и растущими от ушей ногами. Свой маленький черноволосый мальчик в джинсовом комбинезоне и полосатой водолазке. Его было кому пожалеть, и он ничего не хотел знать о моем существовании…
Моя рука коснулась Сашенькиных теплых волос почти машинально. И, наверное, так же машинально он перехватил ее у запястья и поднес к своим губам. Потом погладил мои колени под ночной рубашкой, слегка сжал их и снова отпустил, словно заставляя себя остановиться. И тогда я поцеловала его плечо, неловко ткнувшись носом куда-то в ключицу. А он попросил:
— Сними, пожалуйста, фотографию со стены. А то мне кажется, что нас трое…
И ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я зашвыривала портрет с обрывками скотча за подлокотник дивана. Хотя внутри все клокотало от ярости и мстительной злобы.
— Какая же ты худенькая, просто тростиночка! — прошептал Сашенька, обнимая мои бедра и приникая к ним щекой. — Ну, все правильно — балериночка! Балеринки и должны быть такими… А ножки-то, ножки! Боже мой!
Его руки порывисто и жадно обнимали мои колени, а я продолжала стоять на диване, словно изваяние, упираясь ладонью в холодную стену и непроизвольно поднимаясь на пальцы.
— Ну что ты замерла? — почти простонал он. — Иди ко мне, зайка!
— Я не зайка, — сипло проговорила я. — И я ничего не умею…
Мимолетно усмехнувшись и сообщив, что зато он умеет все, Сашенька обхватил меня за талию и опустил на постель. Руки его были теплыми и ласковыми, в отличие от жестких лап моего партнера Мишки на пробном уроке дуэтного танца. Зато мои ноги он развел в стороны с такой же безжалостностью, как Георгий Николаевич на «растяжке». Видимо, проверялся на истинность еще один миф, что балерины гнутся в постели, как резиновые. И чем больше гнутся, тем больше проявляют страсти… А у меня под правым коленом были сильно потянуты связки.
— Саш… — Я хотела попросить, чтобы он чуть меньше давил на правую ногу, но вдруг поняла, что не могу больше называть его «Сашенькой». И, самое странное, что это почувствовал он.
— «Сашенька» не можешь сказать, да? И правильно… Меня просто трясло, когда твоя Никитина так говорила.
— А как мне теперь тебя называть?
— Да как угодно! Хоть Аполлинарием… При условии, что того мужика, который на меня похож, зовут по-другому.
А дальше все было как в кино. Не в том смысле, что так же красиво и романтично. Просто я, не успевшая к восемнадцати годам приобрести сексуальный опыт, почерпывала сведения в основном с экрана. И этой ночью все до смешного точно воплощалось в моей жизни. И руки, жадно мнущие мои груди, и его полуприкрытые глаза, и дыхание, со свистом вырывающееся из стиснутых зубов. А в темном экране выключенного телевизора отражались его прыгающие светлые ягодицы…
Не было ни особой боли, ни тем более экстаза. Только досада на саму себя, на его влажную от пота грудь, навязчиво прижимающуюся к моей спине, на его жесткие колени и волосатые икры. Мне казалось, что сейчас он должен думать о своей Регине, должен вспоминать о ней. Я чувствовала себя лишней и хотела, чтобы он ушел грустить на свой кухонный матрасик. Но Саша неожиданно сладко потянулся и звонко чмокнул меня в плечо.
— Хорошо-то как было, правда, зайка?
Я кивнула, не желая его обижать.
— Зайка ты, зайка моя длинноногая… Веришь, нет, сто лет у меня уже не было такой эффектной женщины! Да и вообще давненько женщины не было…
Все это странно не вязалось с недавними мучительно стиснутыми висками, с голосом, глухим, словно постепенно теряющим жизнь, с пронзительным и горьким: «Ее звали Регинка…» И вдруг я ясно поняла: он просто не хочет загружать меня своими проблемами и жалеет уже, наверное, о той минутной откровенности, и думает, что мне так удобнее и проще, — ни о чем друг друга не спрашивать, ни о чем друг другу не говорить.
— А знаешь, — прошептала я, проведя пальцем от его переносицы к подбородку, — тот мужчина, который… Ну, ты понял, о ком я говорю… В общем, он женат.
Он шутливо прикусил мой палец, помотал головой, как собака, схватившая кость, а потом раздумчиво произнес:
— Ну что ж… Это очко не в его пользу. По крайней мере, ситуацию для него осложняет, а для меня упрощает… Хотя, если честно, жена не стенка…
Когда-то в школе мы заполняли тесты, определяющие темперамент, и вышло, что я меланхолик. Учительница говорила, что меланхолики — еще ничего, самые непредсказуемые в общении — холерики: те, дескать, могут вскочить, завопить, все порушить и только потом подумать: «А зачем?» В общем, если бы я была холериком, то, наверное, вскочила бы с дивана, перебила все бокалы, швырнула подсвечником в окно. Но меланхолик во мне победил. И я только зажмурила глаза и стиснула зубы. Мысль, высказанная Сашей, была простой и очевидной: «Жена — не стенка»… Что изменилось от того, что Алексей женат? Он перестал быть Алексеем Иволгиным? Он перестал быть самим собой? Он перестал быть тем мужчиной, которого я любила и люблю?!
Но рядом со мной сейчас лежал другой мужчина. Первый мужчина в моей жизни. И, мучимая угрызениями совести, я тихонько уткнулась лицом в его грудь…
* * *Лешину фотографию я приклеила на место на следующее же утро. Кстати, Антипов отнесся к факту ее существования совершенно нормально. Так, будто ничего другого и не ожидал. Когда он явился в понедельник вечером, снова со своей майонезной банкой и журнальными вырезками, то ничего не спросил ни о Саше, ни о портрете Иволгина на стене. Просто вытащил из внутреннего кармана кримпленовых брюк маленький фотоснимок и протянул мне. Я увидела какие-то валуны и кактусы, развалины древней постройки вдали. А на переднем плане — Алексея, улыбающегося от уха до уха.
