Наталья Светлова - Научиться дышать
— Вань! — позвал его нетрезвый голосок Ирины. Ее придерживал за руку какой-то парень, пока она пыталась что-то сказать и отпить из бокала. — Расскажи им про эту Лилию, — прыснула от смеха. — Она правда выглядит как мужик.
Режущий слух гогот заполонил голову Волкова. Ублюдки богатенькие!
— Может, она и выглядит мужеподобно, — сказал Иван, смотря на Вересову, но в то же время мимо нее, — зато душа у нее не загажена, как у тебя, Ира. До свидания.
— Ваня, подожди! Постой!
Волков большими шагами уже достиг выхода, но остановился. Его спина была напряжена, как тетива лука, руки сжаты в кулаки. Он остановился только по одной причине: честь не позволяла трусливо сбежать от женщины, которая пока не может ходить. Она хотела что-то сказать ему, и он выслушает.
— П-прости, Вань, — заикаясь от количества выпитого, пробормотала она, — п-пожалуйста.
— Нет нужды извиняться перед каким-то нищим уродом, Ира. Главное, чтобы ты никогда не забывала о своей душевной красоте. Внешняя тебя не спасает, увы.
Крутанувшись, он вышел, громко хлопая дверью. По крыше застучал дождь, словно хихикая над ней. Оливково-коричневые глаза Ирины уставились в дверь.
***
Чертов дождь! Проклятый день, который он провел как слуга богатых господ! Но судьи кто? Этот вопрос грыз Волкова, когда он, уставший и выдохшийся морально, прислонился к косяку входной двери своего родного дома.
— Как она, Василиска? — поинтересовался здоровьем бабушки у сиделки.
—Я заглядывала к ней — спит, да и только, — пожала плечами та.
Он отпустил девушку и прошел в комнату к бабушке.
— Ба, ну и денек сегодня был. Сущий ад, — пожаловался мужчина и подошел ближе к кровати. — Ба, проснись хоть на пять минут. Ба!
Он легонько толкнул ее в плечо. Никакой реакции.
— Ба, — нотки паники закрались в его голос. — Ба!
Иван прислушался к ее дыханию. Его не было. На слабых ногах он отошел от ее кровати и осел на стул. Закрыл лицо руками, сдерживая слезы. А дождь не прекращал шлепать своими босыми ногами по крыше. Он смоет и жизнь, и смерть — для него нет разницы.
8
Сущность человека складывается из его поступков, она — результат его выбора, точнее, нескольких выборов за всю жизнь.
Виталий Вульф
Любой физик скажет, что пустота невесома, боль невидима, горе неслышимо. Волков внес в серенькую, типичную для Москвы, да и для всей России, однокомнатную квартиру последние сумки. Чушь — вот что бы он ответил всем физикам мира.
Пустота давит на тебя, точно железные плиты, пропахшие насквозь парами ртути и мышьяка. Она расплющивает светлую часть тебя своей легкостью и воздушностью. Но за кажущейся эфирностью прячется коварный враг, который точит ножи, чтобы перерезать тебе глотку, выпустить фонтаны крови.
Тело Ивана тяжелым камнем опустилось на стул в кухне. Унылый пейзаж кремовых обоев с каким-то дурацким орнаментом из кружков, что сейчас двоился у него в глазах. Кисло-скучный интерьер квартиры не добавлял его меланхоличному, элегичному и понуро-минорному (если подумать о музыке) настроению бодрости.
Увидеть боль человеку не по силам. Но прочувствовать ее можно каждым наномиллиметром клеток своего тела. Сначала чертова горечь концентрируется где-то в одном месте и пульсирует, пульсирует, словно прострел в позвоночнике. Кажется, в теле образовалась дырка, однако, ощупав себя руками, приходишь к выводу, что порвалась твоя душа. И нитками тут не поможешь.
Накипь на чайнике. Скорее всего, внутри тоже. Хозяйка, милая бабуля, оставила ему этот древний чайник со словами, что молодому и холостому чайник пригодится. Придется пользоваться уксусом. И эта пожилая женщина, сдавшая ему квартиру, умрет. Все умрут. Все дороги ведут… нет, не в Рим (если бы туда) … в смерть.
Говорят, горе нельзя услышать. Ложь. Рыдания бывают очень громкими, точно остро заточенным лезвием вспарываешь нервные клетки. А они орут, срывая глотку, сливаясь в одну дребезжащую, омерзительную трель. Грусть затягивает свои тошнотворные песни, не попадает в ноты и разрывает вены, заливая твои руки кровью.
— Господи, что за идиотские мысли! Хватит жалеть себя, тряпка, — пробормотал Волков, вставая со стула и отшвыривая его раздражительным движением ноги.
Пепельное небо расстилалось старым, вытертым временем и невзгодами одеялом, над Москвой. Над миром. Сколько уже в этом ахроматичном, бездушном небе человеческих душ? И не тяжело ли бремя? Живешь, умираешь, снова живешь, снова умираешь. Так мыслит это варварское, бесцветное небо. Оно в сговоре с дождем — ему плевать на всех.
Ба больше нет. Ее могила теперь присоединилась к родительским. Осталось ему двинуть кони — и цикл справедливости для их семьи завершится.
Его взгляд буравил, сверлил глазами ставшее вмиг ненавистным небо. Волков был трезв физически: ни капли спиртного, чтобы не уйти в разгул и не вернуться, погрязнув в своей боли. Но душа его захмелела, как если бы здорово накидалась водкой. Мужчина облокотился руками с обеих сторон оконной рамы и закрыл глаза. Нужно жить дальше: обживать эту квартирку, работать, пытаться найти жену. Прям пятилетка для выполнения.
Вот он и переехал в город, оставил деревню позади. И все счастливые, радостные, безоблачные дни. Все улыбки, взгляды, надежды и мечты. И утренняя роса навсегда умерла в том, уже далеком прошлом. И садящееся за горизонт солнце цвета красного бургундского. И лиловые сумерки. Все скончалось и никогда не вернется.
Закон жизни: она забирает все, что тебе дорого. Поэтому нужно обеими руками держаться за любимых людей, целовать их и осыпать сладкими признаниями в любви. Ведь однажды для сладости признаний не останется места. Когда ты будешь участвовать в их похоронной процессии.
Телефон затрезвонил в кармане, оглушая Волкова, который был немного дезориентирован.
— Как ты, брат? Мы переживаем за тебя, — раздался голос Михалыча.
— Все отлично. Все родные умерли. Есть повод для грусти? — огрызнулся Иван, не контролируя сейчас свой мозг, а значит, и язык тоже.
— Не кипятись. Я был на похоронах, я тоже ее любил. И ел ее печенье со сгущенкой, когда мы были мелкими! Поэтому не смей думать, что только тебе больно.
— Мишка, ты больше не попробуешь ее печенья со сгущенкой, всего-то, — голос Волкова надломился, но он заставлял себя дышать, хотя легкие горели в агонии, — а у меня нет семьи. Нет ничего и никого.
— У тебя есть мы, все пацаны со двора. Приезжай к нам, если, конечно, городскому будет не стыдно общаться с деревенскими. Все коты и собаки нашей деревушки — твои друзья. Тебе всегда есть, к кому вернуться.
