Юлия Добровольская - Люби себя, как я тебя (сборник)
Он остановился, взял ее за плечи и сказал: «Я слышал. Ты свободна».
Она сказала: «Я не хочу быть свободна».
Он усмехнулся и сказал: «Я не силен в женской логике. По моим понятиям, все кончено».
Она еще долго бежала вслед, но он не остановился.
В тот же вечер, пока она была на работе, он собрал свои вещи в городской квартире и ушел оттуда навсегда.
Атаки продолжались. Она делала набеги на загородный дом, умоляла, угрожала, соблазняла. Она стала одержимой, когда через полгода поняла, что это конец, что Гарри для нее больше не существует. Она устраивала безобразные сцены в университетских коридорах. Она, забравшись в дом, выкрадывала и уничтожала рукописи его трудов.
Он был непреклонен. Он жалел ее умом, но не испытывал никаких чувств. Он понимал, что все оборвалось, и уже очень давно.
Она покончила с собой так же отвратительно, как вела себя. А чтобы досадить мужу, последний удар она нанесла по сыну, сделав его зрителем своего финального спектакля.
Ему было пятнадцать. Он начал заикаться.
В шестнадцать при получении паспорта он изменил свои отчество и фамилию на дедовы — отца матери.
Прошло время. Сын кое-что понял. Большую роль сыграли в его прозрении, как это ни странно, родители жены, которые, по сути, воспитывали его с детства и теперь взяли опеку над ним. Они постепенно наладили его отношения с отцом.
— Но дружбы между нами не было. Гарри не впускал меня в свою жизнь, и моя его не интересовала… Детские раны вечны — они могут лишь затянуться, но не зажить. А мы оба были ранены в детстве… И наш нежный возраст прошел в напряженной душевной борьбе. Мы постоянно стояли перед выбором — между чувством долга и желанием любви. В пятнадцать мы потеряли душевную опору — самых близких людей…
Гарри отпил вина и долго смотрел на огонь. Лере даже показалось, что он забыл о ее присутствии.
А у нее сжималось сердце, и так хотелось что-нибудь сказать или сделать, чтобы дать понять этому человеку, что ей не безразличны его переживания… Но она не осмеливалась, зная, что многих унижает сочувствие. Почему — этого она не понимала.
— На кого похожа ваша сестра — на мать или на отца? — неожиданно спросил Гарри.
— На прадеда. Но вообще — на папу. А что?
— Есть якобы такое правило: если дочь похожа на отца, а сын — на мать, будут счастливыми. И наоборот.
— Наша Катька вне всяких правил… Но над этим можно подумать. Что еще под счастьем-то понимать?..
— А что вы понимаете? Вы можете сказать, что такое счастье? — Гарри оживился, как ученый, попавший в родную стихию поиска.
— Я?.. Я совсем недавно задумалась над тем, что такое любовь. А вот что такое счастье… это мне в голову не приходило.
— Думаю, это означает, что вы, как минимум, не несчастны. И что же — любовь? Что вы придумали по этому поводу?
— Пока ничего конкретного…
— А вы, простите за нескромный вопрос, любили?.. Или — любите?..
— Вы имеете в виду любовь к мужчине?
— Ну вы же рассуждали, полагаю, не о любви к цветам?
— Вообще-то я рассуждала о любви касательно отношений моей сестры со своим возлюбленным. Но сейчас мне пришло в голову, что любовь — понятие гораздо более широкое, чем просто какой-то частный ее случай: любовь к мужу, любовь к маме, любовь к кошке… Все эти виды связаны… переплетены… Даже не так — у них должен быть один корень. А если его нет, не получится даже любви к цветам.
— Браво! Я впервые слышу такие рассуждения…
— …От женщины, хотите сказать?
— И это тоже… — усмехнулся Гарри. — Но прежде — сама идея. Между прочим, не подумайте, что я стал женоненавистником, я просто закрыл для себя женский вопрос… Замечу — на удивление безболезненно.
— И пошли по дорожке, проторенной дедушкой Фрейдом. То-то он радуется, глядя на вас.
— Еще раз браво! — Он стал похож на азартного юношу.
Лера приятно удивилась этим переменам. За несколько дней их знакомства у нее сложилось представление о Гарри как о человеке суровом, нелюдимом и молчуне. Она даже представить себе не могла, что он умеет улыбаться.
«Конечно, — спохватилась она, — при тех обстоятельствах, которые нас свели… Ему тоже, поди, мой смех не снился…»
— Вы замяли ответ на мой вопрос потому, что он нескромный?
— Любила ли я?
— Да.
— Я обязана вам той же откровенностью?..
Гарри смутился, закрыл лицо руками, как тогда, в клинике, и замотал головой:
— Нет-нет-нет, простите… Простите.
— Нет, это вы простите меня. — Лера смутилась.
Она поняла свою невольную бестактность слишком поздно, она не хотела этого. Похоже, подсознание — вовсе не эфемерная вещь. До сих пор у нее не было случая вот так вживую с ним столкнуться. Защита больной темы, которую Лера не осознавала не то что как больную, а как просто тему. Достославный дедушка знал, о чем говорил…
Гарри открыл лицо. Оно было прежним — ни отсвета того возбуждения, которое овладело им в разговоре.
Лера протянула руку и коснулась его запястья. Он, словно очнувшись, вскинул на нее глаза.
— Простите меня, — сказала Лера.
— Ну что вы! Это вы простите меня. — И он уставился на огонь невидящим взглядом.
— Вы готовы меня слушать?
— Да, конечно. — Голос Гарри был пустым, как и его взгляд.
«Что ж, замечательно. У меня есть возможность порассуждать о том, о чем я даже наедине с собой не решалась задумываться. Пожалуй, это будет откровение похлеще того, которое довелось услышать мне», — подумала Лера.
— Только не уходите от меня. Мне нужна живая душа.
Гарри повернулся к ней лицом:
— Нет-нет, я тут. Я слушаю.
— Я росла в любви. — Лера опустила глаза, смутившись, словно призналась умирающему от голода, что она объелась и ей плохо. — Любовь была растворена в воздухе. Все вокруг любили друг друга: мама с папой, их родители, многочисленные тетушки и дядюшки, их дети — все друг друга любили.
Лера говорила, а Гарри не отрываясь смотрел на нее. Его глаза снова наполнились жизнью и мерцали в свете пламени теплыми зелеными огоньками. Задержав на них взгляд, Лера вдруг заметила:
— У вас сейчас такие глаза, словно в них началась весна.
Гарри усмехнулся:
— Вы поэт.
— Никогда не писала стихов… Хотя это и не обязательно, чтобы быть поэтом. — Она посмотрела на него. — Правда?
— Истинная правда.
— Знаете, что написано на портрете вашего сына, который стоит в изголовье Катькиной постели? — И Лера прочла четверостишие, почему-то застрявшее в ее голове.
Гарри закрыл лицо и долго молчал.
