Михаэль Крюгер - Виолончелистка
— Спасибо тебе, Дьёрдь, — поблагодарил я пса, после чего плотно прикрыл и запер дверь в соответствии с предписаниями Марии, которая, судя по всему, неплохо разбиралась в местной специфике, и, словно непрошеный визитер, стал неторопливо подниматься по лестнице до третьего этажа, где в тусклом свете нескольких лампочек отыскал квартиру 32, в которой мне предстояло пережить приобретавшие в моем воображении все более зримые формы ужасы предстоящих выходных.
Дом дышал, это явственно ощущалось. Перегнувшись через перила и склонив набок голову, я стал вслушиваться, пытаясь вглядеться в темень уходящей вниз шахты, будто в желании удостовериться, что никто за мной не следит. В глубине подъезда раздался чей-то смех, затем послышалась музыка, секунду спустя чей-то голос стал призывать кого-то по имени, громко и отчаянно, как пытаешься во сне дозваться до человека, уже ушедшего. Как выйти из этого положения, я не знал и не понимал. И поскольку ничего другого не оставалось, вставил ключ в замок и как можно медленнее повернул его. С одной стороны, я представлялся себе законченным подонком, с другой — коварным взломщиком, пробравшимся сюда с Запада и намеревавшимся проникнуть в средоточие восточноевропейского искусства, с третьей — кем-то еще, о ком у меня имелось лишь смутное представление; мой внутренний голос предостерегал меня: ты угодишь в ловушку.
Тупоумие, с которым я совершал упомянутый взлом, было настолько очевидным, что, коль дело дойдет до обвинения, для меня, чего доброго, отыщется куча смягчающих обстоятельств. Впрочем, какие там обвинения, пристрелят на месте, да и дело с концом. Во всяком случае, я в компании ободранного пса попал совершенно не туда, куда следовало, в совершенно неподходящее место, однако, несмотря на неизбавимые тяготы, мне в голову не приходило ни одной мысли, которую я с легким сердцем мог бы привести своему гипотетическому обвинителю. Неприятно звучно колотилось сердце, в голове шумела кровь, меня колотило так, что того и гляди плоть оторвется от костей. Даже дисциплинированный Дьёрдь и тот оказался подвластен этому отнюдь не комфортному состоянию и, вдруг улегшись, будто скатанный в рулон ковер, прижался к дверям и стал жадно принюхиваться к щели, словно за ней располагался некий изобилующий мясом рай. Неожиданно меня стал разбирать смех — видимо, мои истерзанные нервы нуждались в расслаблении. На мгновение я взглянул на себя глазами сотрудника тайной полиции: угодливо прильнувший к чужой замочной скважине композитор из Берлина, трясущийся всем телом, весь в поту, готовый вот-вот хлопнуться в обморок, да еще в сопровождении жадно скулящей местной дворняги.
Когда я осторожно приоткрывал уже отпертую дверь, чтобы, не дай Бог, не скрипнуть, в нос мне ударила такая жуткая вонь, что мы с Дьёрдем в ужасе отпрянули, при этом я, в панике позабыв обо всем, наступил своему четвероногому приятелю на лапу, и тот пронзительно взвизгнул.
Какой-то бородач в огромных роговых очках, заметно увеличивавших его и без того огромные глазищи, вынырнувший из дверей квартиры № 31, обнаружил на лестничной площадке незнакомца, который, склонившись над подозрительного вида псом, пытался успокоить животное ласковыми словами на немецком языке. То ли вследствие специфики жизненной закалки, приучившей его не принимать близко к сердцу подобные инциденты, то ли не ожидая ничего иного от приятелей своего именитого соседа, бородач, похоже, не собирался возмущаться по поводу шума на лестничной площадке.
— Чем могу служить? — со старонемецкой учтивостью осведомился он, и я в ответ сподобился лишь безмолвно кивнуть на распахнутую дверь в квартиру Пала Фридриха, откуда по-прежнему устремлялся на волю смрад, из-за которого, собственно, и разгорелся весь сыр-бор.
Бородач — как выяснилось вскоре, провинившийся перед университетом приват-доцент, душа которого тяготела к герменевтике, что, несомненно, не могло не притупить его чувств, в том числе и обоняния — семенящими шажками страдающего близорукостью человека проследовал в квартиру, отыскал выключатель, затем жестом пригласил меня и пса войти. В довольно скудно освещенной прихожей, как и следовало ожидать, высились книжные полки, на которых кроме бессистемно расставленных книг в жутком беспорядке громоздились камни, фотографии и прочая дребедень — пылесобиратели, вероятно, чувствовавшие себя вольготно в этом скопище пыли. Пока доцент-расстрига застыл у двери, мы с псом, точно двое разведчиков, продвигались по штольне, прорытой в книжной стихии, при этом я старательно обмахивался сначала ладошками, потом свидетельством о вручении Государственной премии — иначе вони было просто не вынести.
Пес вдруг остановился, явно не желая двигаться дальше; обнюхав плетеную из рогожи дорожку, он возложил голову на лапы и стал боязливо повизгивать. Добравшись до конца коридора, я повернулся и, будто через перевернутый бинокль, увидел растянувшегося на полу пса и чуть поодаль бородатого философа, который, странно жестикулируя, пытался что-то сообщить мне. Распахнув в гостиной окно, я впустил в квартиру прохладный влажный воздух. Потом опустился в кожаное кресло у распахнутого окна и, считая на пальцах, сделал десять глубоких вдохов и выдохов. Возможно, у меня недостает опыта по части приключений, мелькнуло у меня в голове, как, впрочем, и особого таланта быть счастливым, способности к расточительной самоотдаче, и, возможно, все пресловутые авантюры и приключения — или же то, что я впоследствии принимал за таковые — лишь предпринятые кем-либо акции, целью которых было повергнуть меня в состояние полнейшего смятения. Кто же дирижировал ими сейчас? Уж не Мария ли? Не она ли заманила меня в эту вонючую берлогу обласканного властью писатели, чтобы подвергнуть мой характер суровому испытанию?
Досчитав до десяти, я снова поднялся и стал один за другим включать все источники света, имевшиеся в квартире — нужно было хотя бы осветить это царство теней, но и свет не мог изгнать отсюда духов абсолютного зла. Зло бесцеремонно пронизало все — тахту, кресла, картины, книги, и чудовищный смрад был его провозвестником. Ко мне с убитым видом приблизился Дьёрдь; просеменив к буроватой, увешанной выцветшими плакатами двери, он принялся скрести по ней здоровой лапой. Приблизившись, я открыл и эту дверь, хотя мне уже полагалось бы знать, что рискнувшего ступить в сей некрополь за любой из дверей поджидает ужаснейшее фиаско. Матовый луч света упал на темное покрывало кровати, на которой обосновалась перепуганная, жалобно скулящая троица вконец изголодавшихся кошек, стеклянными глазами уставившихся на невесть откуда возникший свет, будто раздраженных тем, что неведомые пришельцы отнимают у них последнюю возможность угодить в их особый кошачий рай.
