Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
Только я не знал тогда главного, Лиза. И ради того, чтобы сказать это, я тебя сюда и привел. Теперь, когда я это знаю. Хочу сказать. И скажу.
В коридоре снова раздался щебет. Но я тихо слушала, завороженная и счастливая, погруженная в транс немыслимым исполнением несбыточного.
– Так вот. Теперь я знаю главное. Да, я получил от тебя этот дар. Я могу сделать счастливой женщину – любую. У меня опыт, Лиза. Не стоит тебе говорить об этом, но иначе – как ты поверишь? Как поймешь?
А теперь самое главное. Самое. То, что я двадцать лет назад не понял, а только сейчас. Чтобы самому получить полное счастье, физическое, плотское счастье – я только об этом говорю пока, – мне нужна только одна женщина. Только одна. Одна-единственная. Не другие, сколько бы их ни было, к скольким бы я ни вожделел, сколько бы их ни перепробовал.
Ну, ты поняла наконец? Видишь, что случилось со мной? С нами?
Он снова прижал мою руку к глазам. Лоб был сухим и горячим. Веки жгли мою ладонь.
– И что теперь делать, Лиза? Не знаешь? Ты, рыжая ведьма, знаешь – и не скажешь. Вот она, ты. Вся в этом. А сейчас убери руку с моих глаз. Я хочу смотреть на тебя.
Он молчал, но недолго.
– Представь, какое это мученье, вообрази, если можешь. Не можешь! Вот в чем ирония. Вот оно, наказание, – ты этого даже представить не можешь! Ты, причина всего! Нет, я ошибся. Ты можешь все. Так вот тебе моя жизнь: постоянная жажда. Кажется, напился – и жаждешь еще сильнее. Время идет, идут годы – и все лучше понимаешь: полноты нет и не будет. И просишь, молишь об избавлении… А его все нет. Желание жжет, и жалит мысль: ну когда же? Когда это кончится? Когда порвется наконец эта зависимость от вожделения? От похоти, грубой похоти? А конца нет… И зачем ты так изменила мою жизнь? Зачем мне этот мучительный дар? Зачем одарила, отняв все? Так наказать… И за что? За ту ночь, которую ты провела в слезах у меня на груди? За то, что я тебя… отверг? Предал тогда?
Если б я знал то, что понял двадцать лет спустя – двадцать лет, подумай, Лиза! Если б я только знал…
– Но ведь я не просто плакала тогда. У меня сердце разрывалось. Предательство, опять предательство… Легкое, легковесное, легкомысленное – как всякая жестокость. Почему ты так легко от меня отказался? Так легко…
– А ты вела себя странно… Запутала меня совершенно. Я думал: она такая опытная женщина. Так все умеет… И знаешь, я все разгадывал одну твою фразу: «Один из десяти».
– Что?
– Это ты сказала, когда мы однажды лежали рядом, уже после всего, в совершенной такой нирване… «Да, – говоришь, – ты – один из десяти». И я не стал спрашивать, что это значит, а сам все думал. И знаешь, придумал.
– Да? Что же?
– Глупость ужасную, теперь я вижу. Сейчас я знаю наверное: не было у тебя никаких любовников, был этот твой полоумный первый муж, потом Митька, и все. А тогда… Тогда я решил: «один из десяти» – это значит, ты считаешь, что из десяти твоих мужчин я оказался лучшим. И обрадовался. Дурак!
– Но я вообще не помню этой фразы. А если б я сказала «один из тысячи»? Наверное, я просто думала, что лучше тебя никого! Один – и никого… Так конники говорят, когда лошадь идет впереди всех с большим отрывом. Я ведь тогда ездила…
– Ох, – подхватил он и радостно засмеялся. – Какой же я был идиот! Я лежал и считал: в восемнадцать она вышла замуж, прошло почти три года… В год по три мужика… Вполне реально, а что?
Я кивнула.
– Вот как, – сказал он и протянул ко мне обе руки. – Вот как все получилось. Я думал, ты такая опытная, тебе все нипочем. И я для тебя – десятый, хоть, может, и удачный. А я так хотел… Лиза…
Я почему-то встала и отошла к окну. Задернула штору – просто так, чтобы что-то сделать. И осталась у окна.
– Лиза. – Он снова откинулся на зеленый жесткий плед и заложил руки за голову. – Я ведь хотел только одного – чтобы меня любили. Так, как могла, оказывается, любить только ты. Так, чтобы «один – и никого». Понимаешь? Я ошибся. Думал, вся эта немыслимая страсть, все это пламя, мой новый дар – все это от твоей опытности. От женской искушенности в постельных делах. Техника, мастерство, искусство. Я принимал тебя за гейшу. А ты была любящая женщина. Без опыта, без цинизма. Вся – любовь. Боже мой, если б я понял тогда, что не может женщина так плакать, если не любит… И не может писать такие письма…
– Послушай, – сказала я от окна. Издалека. – Я ничего, ничего не понимаю.
– Иди сюда, – сказал он. – Не бойся. Просто сядь. Сядь, где сидела.
Ну, вот так. И послушай: я расстался с тобой тогда, потому что мне казалось, что я люблю другую. Ты ведь помнишь, я думал, что люблю Аликс. И что тебе все это тоже не так уж важно. И главное – ведь я эгоист, ужасный эгоист, – я был уверен, убежден, что у меня и дальше все будет, как с тобой. Свой дар я получил, а вот о наказании – об этом твоем ведьминском проклятье – и понятия не имел. Нет, не убегай. Не обижайся. Я достаточно умен, чтобы думать, что ты это нарочно. Нет, это судьба так распорядилась. Твоими руками, твоим обольстительным обаянием, твоим телом – всем этим она сама меня наказала. Мы с тобой созданы друг для друга. Вот и все. Так вот все просто.
– А теперь уже поздно, – сказала я и снова встала. – Поздно. И мне пора.
– Поздно… Да, наверное. – Его голос прозвучал бессильно и сухо. Так шелестит поблекшая осенняя трава. – Подожди, я тут кое-что приберу. И пойдем.
Я отвернулась и подошла к окну. Там, за стеклом, меня ждала ночь. Одинокая ночь в пустом доме. Чужом доме. За двадцать лет он так и не стал моим. Я была бездомна. «Как и он, – подумала я. – Как и он… Или он – все-таки нет? Наверное, я опять ошиблась… И ошибаюсь».
В кухне звенели чайные ложки и блюдца. Он мыл наши чашки. Чтобы следов не осталось… Никаких следов…
Стоя у окна пустой квартиры, я все смотрела в ночь. И снег все летел.
– Поздно, – сказала я. – Пойдем? Ты готов?
Мы оделись и крадучись вышли на площадку. Стараясь не шуметь, он запер дверь. Мне было горько. Все пропало, все… Да и что могло бы быть? Ничего.
Молча и почти не глядя друг на друга мы сели в пустой вагон метро.
– Я провожу тебя, – сказал он. – Хорошо?
В вагоне почти никого не было. Немногие пассажиры отворачивали друг от друга печальные и напряженные лица. И мы тоже.
Наконец поезд взмыл, словно птица, и остановился в стеклянной клетке. «Станция метро «Воробьевы горы», – произнес громкий голос. За окнами темнела Москва. Огни казались редкими, река – черной.
Поезд нырнул в тоннель. Александр Мергень сидел рядом со мной опустив голову. В темных, по-прежнему густых волосах чуть заметно серебрились редкие снежные нити. Вдруг он взглянул на меня – прямо, близко. Глаза его сияли.
А из моих брызнули слезы. Не потекли, а именно брызнули. Сверкнув, разлетелись, так что даже не пришлось вытирать. Щеки так и остались сухими. Жаркими. Такое было со мной впервые. Я плакала от счастья впервые в жизни. Это… Это оказалось так легко! И странно легко стало вдруг на сердце, и я встала. Мне весело было стоять прямо, на высоких каблуках своих черных высоких сапог, чуть даже прогнув назад спину, развернув плечи, словно взлетающая птица, и смотреть ему в глаза, пока поезд замедлял ход.
