Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
Я только успела согреться, и вот этот сон… Он вернулся… Сон, только сон… Такая сладкая истома, такая горькая тоска… Прикрыв веки, почти зажмурившись, я плотнее сжала клубок своего тела – теплого, красивого, никому не нужного…
Мне чудилось, что в просвете лаза мелькнула тень, а вот теперь он вовсе закрылся, и вдруг в нем опять забрезжил последний отсвет угасшего дня, будто кто-то заглянул в нору – заглянул и отпрянул.
И вот тут-то я все вспомнила.
Сначала вспомнило мое тело. Оно сказало мне: ты жива. Ты все та же – рыжая, огненная, горячая…
Я лежала не шевелясь и с наслаждением прислушивалась, как тело говорит со мной обо мне.
Сперва оно тихо шепнуло: слышишь?
Едва напряглась, чуть заметно дрогнула, налилась сладкой тяжестью нежная плоть, скрытая в густой бархатистой шерсти, – маленькая изящная упругость, не больше луковицы синей пролески. Эти луковицы сейчас только начинают пробуждаться под снегом: если копнуть на опушке в поисках мышиного хода, если зашуршит под лапой сухая кромка прелого дубового листа, то нос уткнется в лопнувшую чешую, золотым шелковистым лепестком обнимающую бесцветный конус будущего ростка, и сладостно-горький запах неотвратимой весны наполнит раскрывшиеся ноздри.
Теперь голос тела становится громче. Ясно, отчетливо, уверенно оно требует: живи. Просыпайся. Наслаждайся. Кругами расходятся волны возбуждения от золотистого конуса – от сильных, крепких краев плоти, сомкнутых, свернутых над разгорающимся внутри пламенем.
И вот тело кричит. Восклицает в восторге. Какая радость! Счастье! Блаженство!
Плоть плавится лавой, и живой огонь разливается всюду. Свободный, неукротимый, яростный – как он жжет… Вскипает кровь, и я вскакиваю – навстречу жизни.
Время! Наконец тебя больше нет! Пора! Моя пора! Наконец ты снова пришла!
Гибкое, как ивовый прут, тело развернулось, и меня бросило вперед, к выходу.
В отверстии лаза дрожит свежая ночная влага. На черном небе сверкают огромные переливчатые капли звезд. Незнакомый – и такой знакомый, такой горячий запах обжигает ноздри!
Высоко над головой – дорога в небесах. Далекая. Туманная. С нее льется на снег молочный свет, сладкий, словно мед мохнатых шмелей под землей.
Серая тень – неподвижная тень – там, у куста под старым дубом, – шелохнулась и медленно приближается… Она все отчетливей, все чернее… две зеленые звезды вспыхивают и светят мне в морозном тумане ночи.
Откуда он? Кто он? Какой он?
Кто бы он ни был, – вот он. Близко. Свежий ветер шумит высоко в ветвях сосен. Кричит серая сова.
Вот она, моя последняя живая весна… Наступила.
* * *Как я оказалась здесь? В незнакомой необитаемой квартире? В доме, спрятанном среди других таких же домов, среди одинаковых рядков ясеней – серых, сиротливо голых, впопыхах выросших на вздыбленной новостройками почве московской окраины…
Здесь, у холодной бетонной стены? Рядом с кушеткой, такой узкой, что она может быть только старинной? Ведь уж полвека все, предназначенное для лежания, расширяется так же неуклонно, как суживается все, предназначенное для писания. Для письменной, книжной работы…
Кушетка покрыта толстым зеленым покрывалом. Жестким, словно молодая трава на лугу. Пока покрыта? А я – пока рядом?
Вот он, лежит передо мной поверх шерстяной травы – руки за голову. Я стою и смотрю на него – сверху вниз. Он улыбается. Наверное, и я улыбаюсь.
Стоит ему протянуть руку… Вот он начал это движение – нет, всего лишь хочет удобней положить голову.
Стоит мне сделать еще шаг… Встать вплотную… Но мы все улыбаемся и улыбаемся…
И смотрим в глаза друг другу – кто из нас хищник? Кто – жертва?
Не отрывая взгляда, я сажусь на венский стул – и только ступни своих драгоценных ног, скрещенных в тонких лодыжках, – бедра в черных бархатных бриджах; икры, ступни – в черном полупрозрачном шелке – только их бережно кладу на край зеленого луга. Жестко!
Мы проникли сюда, как заговорщики. Как воры. Во тьме февральских сумерек. И ничего, ничего не решили. Ни раньше, пока пробирались в эту нору, ни сейчас.
Нет, мы оказались верны нашей юности. Нельзя вот так, сразу.
Теперь я знаю, какой в этом смысл. Неясность, неопределенность, выжидание… Кто кого поймал – здесь, в этой ловушке? Он – меня? Я – его? Кто кого сюда заманил?
Игра как раз в том, чтобы обоим было ясно – это другой. И точно так же ясно – нет, это я. Охотник и зверь – в одном. И оба мы все-таки будем – одно. Неизбежно. Но когда? Через миг? Неделю? Месяц? Сейчас?
И как это решится? Следующим взглядом? Движением ресниц? Словом?
Напряжение страсти… Желание, его медленный огонь, его мука, его счастье… Что понимают во всем этом новые, молодые влюбленные? Наши дети? Не знаю…
Нет, молчать нельзя. Стоит только замолчать…
– Ну, расскажи мне… – произносим мы одновременно. И смеемся – вместе.
Легенда была такая: мы идем сюда, в эту квартиру, потому что выпала возможность остаться наедине.
Нет, не подумай, что я тебя сюда зову для этого – не для этого, что ты. Нет, конечно! Любовники – это так пошло… Что может быть банальней! Это не для нас. У нас любовь. Наша любовь…
Мы идем в эту пустую квартиру – ее не сдают, но в ней и не живут, так сложилось, – только чтобы поговорить. Да, да! Ведь именно этого нам так не хватает, правда? Все время на глазах у других, на улицах метель, в кафе шальная молодежь и любопытные взгляды, по ночам эти милые эсэмэски… Но такие коротенькие… Или виртуальный мир электронной почты… Этого нам еще не хватало! Мы живые все-таки. Пока живы… В этой пустой квартире можно наконец спокойно выпить чаю. И я все, все расскажу… По-человечески, глядя тебе в глаза… Не оглядываясь…
Какое счастье, что выпал этот вечер. Больше такого не будет… Не предвидится в обозримом будущем. Так пойдем?
И я пошла.
Собираясь, включила в ванной приемник – на полную мощность. Грянул «Бранденбургский концерт» – с самого начала. Словно по заказу.
Скрипки колыхнули воздух, как грозовые порывы ветра. Свободного, счастливого ветра.
Боже, – ответило скрипкам мое сердце. – Какое счастье!
Счастье! – прошептали им, этим небесным голосам, мои губы. И струи воды обрушились и зашумели, словно весенний ливень.
Пока я одевалась, пока рассматривала себя в темных зеркалах старой квартиры, – тихо пели скрипки второй части… Невыразимо нежно, так нежно, почти неслышно, как языки огня лижут еще неподатливую, но уже готовую вспыхнуть плоть дерева, так нежно, как лисица подползает к замершему на лежке зайцу, так нежно, как никто никогда не касался меня за всю мою долгую и странную жизнь… Никто. Никогда.
Приблизив широко раскрытые глаза к серебряной поверхности зеркала – тонкой непроницаемой пленке между жизнью и смертью, я стряхнула с ресниц слезы.
