Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить
— Извини. — Он вытирает ноги и заходит. Качает головой, будто говоря: «Ты не представляешь, какой ужас творится».
— Криминал в Пиластро? — спрашиваю я.
— Назовем его так, — отвечает Лео.
— Наркотрафик?
— Наркотрафик, изготовление и сбыт фальшивых денег и документов, кражи…
— Есть будешь?
— Рассчитывал на орекьетте с томатным соусом, ты вчера предлагала. — Его голос звучит так по–домашнему, что я счастлива. Надо же, он помнит меню! Как мало нужно, чтобы почувствовать радость, если есть доверие. Думаю, между нами есть.
— Тогда за стол.
Лео нерешительным движением, будто у него болит плечо, снимает пальто и кладет на кресло в прихожей. Жестом показывает: «Пойду, помою руки» — и исчезает в глубине коридора. Вот сейчас он появится с очередной книгой моей молодости, «Великим Гэтсби», к примеру… однако он возвращается с пустыми руками и стоит посреди кухни, пока я заправляю макароны томатным соусом. Лео высокий, хотя рост — не первое, что в нем привлекает. Возможно, он кажется ниже из–за того, что отрастил животик. У него золотистая веснушчатая кожа. Медный — вот цвет Лео, цвет его волос и кожи: теплый рыжеватый цвет.
Интересно, будет ли Ада похожа на него или возьмет смоляные волосы у Антонии? А если мальчик? Если он будет похож на Майо? До этого момента я охотно играла в игру, предложенную Антонией — не знать пола ребенка, но обращаться к нему, будто это девочка, — как раз из–за боязни, что малыш будет похож на Майо.
Я прекрасно помню Майо маленьким: одно из первых моих воспоминаний — ему почти три года, и я сажаю его на трехколесный велосипед. Потом — на фотографиях в начальной школе. Хотя я давно их не пересматривала, они сохранились в моей памяти: Майо всегда был самым худым и самым смешным из всех. Мама хранила фотографии в альбоме, обтянутом зеленой кожей, я не решилась его выбросить. Но пока я не готова к тому, чтобы увидеть маленького Майо. Надеюсь, у нас будет маленькая Ада с веснушками как у Лео.
Я благодарна Лео за то, что он не спрашивает, почему я снова пригласила его в гости, — я не смогла бы ответить ему. Кажется, он и не собирается спрашивать меня. Возможно, в его дружной семье в Лечче принято ходить на обед к теще, когда жена в отъезде.
— Пармезан к орекьетте не пойдет, верно? — спрашиваю я. — Но у меня нет ни овечьего сыра, ни соленого творога.
— Совершенно не представляю. Я — не типичный апулиец, даже не знаю, как готовят орекьетте.
Лео в Болонье десять лет, а раньше жил в Риме. Вероятно, он уехал из родного города еще раньше, чем я из Феррары. Интересно, каким был Лео в двадцать лет?
— Что ты делал в двадцать лет? Как выглядел? — спрашиваю я.
— Изучал право в Риме, — отвечает он после недолгой паузы, — был безнадежно влюблен в Кристину. Толстый, толще, чем сейчас. Грузный, скажем. А ты?
— Нервная. Осиротевшая. Но худая.
Лео улыбается, ослабив узел на галстуке, смотрит на Рыжика, который устроился на буфете рядом с ним — изучает. Я хочу рассказать Лео, что, когда умирала мама, я попала в криминальный мир, только оказалась на стороне преступников, но он меня опережает:
— Где жили твои бабушки и дедушки? Чем занимались?
Неожиданный вопрос ставит меня в тупик. Интересно, зачем это ему? Хочется спросить, но он же не спрашивал меня, почему я его пригласила.
— Представь себе, не знаю. Родители никогда мне о них не рассказывали.
Я действительно почти ничего не знаю. Отец иногда шутил, что все его родственники были ненормальные из–за конопли, которую выращивали в Ферраре, или что–то в этом роде. Он был единственным ребенком, его родители рано умерли, знаю, что у них были земли и дом в Ферраре, в котором я выросла. Мамины родители — бабушка была родом с Сицилии, дедушка — из Триеста, профессиональный военный, полковник авиации.
— И тебе никогда не хотелось узнать о них больше? — спрашивает Лео.
— Ты считаешь, это странно? — отвечаю я вопросом на вопрос.
— Да, немного странно.
— Моя семья была — Майо и мама с папой. Мы четверо, мы всегда были вместе. Только мы. И когда они умерли… я осталась одна, единственная уцелевшая. Многие годы моей главной целью было выжить и вырастить Антонию, вместе с Франко. Его семьи тоже для нас не существовало. Мы — как потерпевшие кораблекрушение. Но, знаешь, у нас много коллег в аналогичной ситуации, особенно иностранцев. Франко какое–то время работал в Провиденсе, преподавал историю, и мы поехали с ним. Тони была еще маленькая. Возможно, она тебе рассказывала, мы прожили там два года. В Америке нет этой мании родословной, как у вас в Италии, — если помнят больше одного поколения, уже хорошо.
Я не хотела говорить резко, но так получилось — чувствую, к моему тону примешивается сарказм. «Тон злобной профессорши» — называет его Франко.
Хорошо, что не сорвалась с языка какая–нибудь гадость про его гостеприимную южную семью. Со мной такое бывает, но ссориться с Лео я совершенно не намерена.
Его взгляд упирается в мой. Он не отводит глаз, и я вижу, что они улыбаются.
— У вас в Италии? А ты разве не итальянка?
Нечасто со мной обращаются так, как Лео.
— Я не знаю, кто я, кем себя ощущаю. Слава богу, что ощущаю себя живой.
Лео молчит, и мне это нравится.
Смотрит на меня, потом роется в карманах, достает пачку сигарет и протягивает мне одну.
— Спасибо, сейчас не хочется.
Антония
Мне приснился Майо. Мы были детьми, и он был моим братом. Он писал какое–то слово на дорожке, посыпанной гравием, в болонском парке «сады Маргариты», где я часто играла после школы. Это было какое–то иностранное слово, и я его знала, но во сне никак не могла прочитать, потому что была слишком мала.
У меня затекла шея, потому что я уснула на жестком валике дивана, но продолжаю лежать неподвижно, стараясь вспомнить, буква за буквой, то слово на дорожке в парке. Однако оно исчезло. И тут я замечаю, что на меня смотрят пять пар глаз.
На всех стенах — Наполеон и Жозефина с загадочным выражением лица. Прямо над пианино — профиль Жозефины, ее большой черный глаз миндалевидной формы внимательно меня рассматривает. У нее белейшая кожа, лицо и руки молочного цвета, а глаза и волосы черные как смоль. Как у Майо и как у меня. На шее у Жозефины тонкая бархатная ленточка, волосы расчесаны на прямой пробор и уложены на затылке в прическу; платье с глубоким декольте, очень светлое, кажется, светлее, чем кожа, ниспадает от груди складками. Может быть, это муслин или такая легкая, воздушная ткань, которая называется газ. Мне бы как раз подошло — вместо брюк на резинке, которые я ношу последнее время, когда вырос живот, — широкое платье с высокой талией, под грудью.
