Нина Ламберт - Превращение Розы
— Роза, ты меня очень обяжешь, если сменишь свою жилетку на что-нибудь менее… откровенное. С таким же успехом ты могла бы вообще ничего не надевать, и это, хотя и восхитительным образом, но все же отвлекало бы от работы.
Роза опустила взгляд на свое пухлое декольте. Так значит его глаз не был просто клиническим инструментом, подумала она мрачно.
— Жарко, — ответила она упрямо. — Ты-то ведь стоишь тут почти голый, и ничего…
— У меня нет грудей, — коротко ответил он, и она поспешила назад в свою комнату, стянула с себя на ходу опостылевшую жилетку и сердито заменила ее на блузку с коротким рукавом. В зеркале она увидела свое отразившееся лицо, красное от злости, и тяжело вздохнула. Нет никакого смысла начинать все с размолвки. Лучше она будет вести себя так, будто ничего особенного не случилось.
Она залезла наверх снова и, избегая на этот раз смотреть на него, остановила свой взгляд на картине, чтобы обнаружить, что это та самая пастель, над которой он работал в Уэстли. На ней была изображена она сама, как ей показалось. Пастель совершенно не напоминала его обычный стиль, — мягкая, возвышенная и романтическая, голова и плечи написаны пурпурными, голубыми и зелеными тонами, не совсем натуралистично, но все же сомнений не оставалось — это была Роза. От работы веяло холодом, отрешенностью, тайной.
— Это так ты меня видишь? — спросила она, словно эхо, повторив его вопрос к ней, прозвучавший целую вечность назад.
— Я вижу тебя по-всякому. Но это один из вариантов, как я видел тебя тогда, верно. Хочу поскорее его закончить, чтобы после этого сосредоточиться на твоем обучении. Хочешь повесить ее у себя в комнате? Можешь взять ее себе. Возможно, твоей маме она понравится, и может, даже оказаться когда-нибудь стоящей определенную сумму, если я ухитрюсь умереть молодым.
Эта ссылка на рыночную стоимость его работы была, как Роза понимала, кокетством. Она в достаточной мере отведала в Уэстли от виноградной лозы творчества, чтобы понимать, что подлинники Алека Рассела были в большом почете и что если какие-то случайно и попадали в салоны продажи, то тут же расхватывались проницательными коллекционерами, которые не испытывали сомнений насчет их инвестиционного потенциала. Выручка от такой продажи, как она узнала благодаря разговорчивости Поллока, шла на благотворительность. Однако Роза догадывалась, что лучше не спрашивать Алека про такие вещи, уверенная, что ее любопытство натолкнется на резкую смену темы.
— Вот так-то лучше, — заметил он, увидев, что она переоделась. — Хотя мои помыслы и чисты как снежный сугроб, ты можешь совратить меня на полпути. Я всего-навсего человек из плоти и крови. Ну, а уж раз речь зашла о крови, пусть она будет, не так ли, вместе с определенной порцией тяжкого труда, пота и слез в придачу.
Утро, как он объяснил, будет посвящаться работе у балетного станка, разминке и доведению их до физических пределов. После полудня, если она будет хорошей девочкой, ей позволят танцевать. Аналогия оказалась точной. Каждое утро он заставлял ее отправляться к основам живописи, принуждал отделываться от дурных привычек, которые прилипли к ней, самоучке, в результате ограниченности ее прежних наставников. У Алека имелся визуальный эквивалент абсолютного слуха музыкантов, и его стремление к совершенству граничило с одержимостью. Вдобавок к этому его понимание искусства было одновременно академически строгим и поразительно индивидуальным. Он до мелочей анализировал какое-нибудь произведение живописи из его огромного и блестящего собрания книг по искусству, а вслед за этим задавал ей упражнение, чтобы определить, усвоила ли она урок. И все это якобы наугад, совершенно неортодоксально и потрясающе насыщенно.
Алек очень редко использовал в качестве образца собственные картины, однако, когда его не было в студии, Роза не упускала случая и разглядывала бесчисленные полотна, небрежно поставленные в несколько рядов у стен. Она изумлялась, что та неуловимая ранимость в характере Алека чуть заметно прослеживалась в его произведениях, притаившись за захватывающей дух дерзостью, которая считалась отличительным признаком его работ. Разделялась ли эта догадка более умудренными знатоками? Она не знала. Но знала точно, что его картины теперь, когда она научилась не бояться их, говорили с ней ясно и прямо на том языке, которому не требовался перевод.
После полудня, когда в студии становилось невыносимо жарко, они работали на пленере, выполняя какое-нибудь творческое задание этого дня. Розе редко позволялось удовольствие самой выбирать предмет. Как-то Алек велел ей написать огромного быка, что пасся на привязи на соседнем поле. Он хотел, чтобы она села в неприятной близости от быка. Розу никак не вдохновляло это потенциально опасное животное, от которого исходил зловонный запах. Почувствовав приступ раздражения, она заявила об этом.
— Я не хочу писать быка. Я просто не вижу в этом необходимости.
— Ты меня прямо-таки удивляешь, — саркастически проворчал Алек. — Давай без дурацких споров. Приступай к работе.
Но она заупрямилась. Уже целую неделю он безжалостно заставлял ее работать от зари до зари. Часто его требования казались совершенно эксцентричными. Как-то раз он велел ей изобразить в абстрактной интерпретации вид из окна студии, пользуясь только прямыми линиями. Все это было достаточно тяжело, однако она подчинялась. Но бык переполнил чашу терпения.
— Я не робот! — услышала она свой крик, полный необычной злости. — Мы и так уже занимаемся живописью без отдыха!
С чувством некоторого удовлетворения она увидела, что Алек сильно удивлен, даже поражен ее взрывом. Ему еще не доводилось слышать, как Роза повышает голос. Обычно ее протест ограничивался немым высокомерием. Но сегодня Роза была особенно разгоряченной, особенно потерявшей терпение, особенно недовольной. С его губ не слетело ни единого слова похвалы или поддержки. А теперь вот он велел ей рисовать свирепого, вонючего быка! В его голосе зазвучала угроза.
— Одно из правил игры заключается в том, что ты должна меня слушаться, — предостерег он ледяным тоном. — Я прекрасно сознаю, что, предоставленная сама себе, ты была бы рада целый день мазюкать акварельки с романтическими пейзажами Бретани. Несомненно, ты могла бы продавать их туристам в Сен-Мало и зарабатывать таким образом себе на жизнь. Но я отказываюсь позволять тебе питаться младенческой кашкой. Пора тебе привыкать пользоваться зубами!
Что-то сломалось в ней.
— С меня достаточно! — завизжала она, совершенно теряя над собой контроль. — Я не понимаю правил игры, ты просто сам выдумываешь их мимоходом. Я привыкла наслаждаться живописью. А теперь уже готова ее возненавидеть. Я не понимаю, что делаю или почему делаю это, ты ставишь передо мной дурацкие задания, и я никогда не знаю, правильно делаю их или нет. О'кей, тебе нужно оправдывать свою репутацию — ты делаешь вид, что ломаешь все правила, борешься с рутиной, идешь своей собственной, любезной твоему сердцу тропой тщеславия! Но я начинаю, Алек Рассел, видеть кое-что за величественными жестами, и у меня появились серьезные сомнения относительно тебя!
