Катрин Панколь - Черепаший вальс
Он взял шарф, куртку. Она молча смотрела ему вслед.
Он захлопнул за собой дверь и вышел на улицу. Сморгнул, взглянув на небо. Интересно, в Париже сейчас такое же серое небо? Она, наверное, еще спит. Получила ли она мой подарок, белую камелию? Посадила ли у себя на балконе?
Нет, так ее никогда не забыть. Он по нескольку дней старался о ней не думать, но потом тоска разлуки снова начинала терзать его. Достаточно было любой мелочи. Серой тучи, белого цветка…
Рядом остановился грузовик. Начинало моросить. Не дождь, скорее туман, не промокнешь. Филипп поднял воротник и решил пойти домой пешком.
Блез Паскаль написал как-то: «Есть страсти, угнетающие и сковывающие душу, а есть такие, от которых она расправляется и рвется из груди». С тех пор как Марсель Гробз ушел к своей секретарше, Жозиане Ламбер, душа Анриетты Гробз задыхалась под гнетом одной-единственной страсти: жажды мести. Она могла думать лишь об одном: сторицей вернуть Марселю должок, унизить его стократ сильнее, чем он унизил ее. Мечтала, как однажды бросит ему в лицо: ты украл у меня положение в обществе, ты украл мое благополучие, ты разорил мое святилище — и вот тебе наказание, Марсель Гробз, я втопчу вас в грязь, тебя и твою потаскуху. Повыплачете все глаза, когда увидите, что ваш драгоценный сыночек растет среди отбросов, когда поймете, что вашим надеждам не суждено сбыться, — а я тем временем буду плясать на куче золота и обливать вас презрением.
Ей необходимо было как-то уязвить Марселя, заклеймить его каленым железом, как угнанную скотину, которая прежде принадлежала ей. «Как он посмел?!» — задыхалась она. Как он посмел лишить ее всех прав и привилегий, пожизненной ренты, которую она обеспечила себе, выходя замуж за этого грязного борова, привлекательного исключительно своим кругленьким состоянием! Она-то думала, что железобетонный брачный контракт навсегда обеспечит ей безбедное существование. А он взял да провернул какой-то фокус с документами и украл у нее золото. Кучу золота, над которой она неусыпно тряслась, как квочка над цыплятами.
Она не помнила его доброты и щедрости, не помнила, в какой ад превратила его жизнь, как попрекала его коркой хлеба и глотком воздуха. Она забыла, как унижала его, заставляя пользоваться за столом тремя разными вилками, носить тесные брюки и ломать язык витиеватыми фразами. Забыла, что отлучила его от супружеского ложа и сослала в клетушку, где едва помещались кровать и ночной столик. Она помнила лишь одно: этот несчастный до того обнаглел, что взбунтовался и улизнул со всеми деньгами.
Месть, месть! — взывало все ее существо, стоило утром открыть глаза. Открыть глаза и убедиться, что в пустынной квартире нет больше огромных букетов от флориста из «Вейра»[27], что повар не спрашивает, что она желает на обед, прачка не стирает ей белье, а прислуга не приносит кофе в постель. Что нет шофера и некому возить ее по Парижу, что кончились ежедневные визиты к портнихе, массажисту, маникюрше, парикмахеру. Она разорена. Накануне, покупая на Вандомской площади новый браслет для часов «Cartier», она чуть не упала в обморок, увидев чек. За кремом она теперь ходила не в парфюмерный бутик, а в аптеку, одевалась в «Заре», отказалась от ежедневников «Гермес» и шампанского «Рюинар Блан де блан». Каждый день приносил новые жертвы.
Марсель Гробз назначил ей содержание и оплачивал квартиру, но этого было мало ненасытной Анриетте, вкусившей истинного великолепия, когда достаточно лишь открыть чековую книжку, и все, что захочется, уже твое. Золотое перо с тихим шорохом выводит цифры на бумаге… Сумка последней модели от «Vuitton», вороха пушистых кашемировых шалей, нежные тени для ее слабеющих глаз, белые трюфели от «Эдиара», два билета в первом ряду на концерт в зале Плейель[28] — для нее и для ее сумки. Она не терпела тесноты. Деньги Марселя были волшебной палочкой, которой она пользовалась без зазрения совести и которую у нее вдруг отняли, как пустышку у ничего не подозревающего младенца.
Теперь у нее не было денег, и она была никто. А у другой было все.
Другая. Она снилась Анриетте каждую ночь, и та просыпалась в холодном поту. Гнев душил ее. Она выпивала большой стакан воды, чтобы залить бушующее в груди пламя, и при слабых отсветах зари вновь и вновь представляла себе в ярких красках свой реванш. Погоди, Жозиана Ламбер, я с тебя шкуру спущу, с тебя и с твоего ублюдка, шипела она, зарываясь в мягкие подушки. Слава богу, он хоть постельные принадлежности не забрал. Не хватало еще спать на подушках из супермаркета!
Пора положить конец этому позору. Новый брак тут не подходит, она уже не в том возрасте, когда можно кого-то охмурить своими прелестями, все-таки шестьдесят восемь лет. Надо что-то предпринять, восстановить свои права. Отомстить мудро и обдуманно.
Как? Она пока не знала.
Чтобы дать выход своей злости, она кружила возле дома соперницы, следила за ней, когда та прогуливала в английской колясочке наследника, утопающего в кружевах и красивых одеяльцах. Чуть позади ехала машина, за рулем сидел Жиль, все тот же шофер, на случай, если вдруг узурпаторша устанет ходить пешком. Анриетта задыхалась от бешенства, но не отставала от кортежа, семеня длинными тощими ногами и чувствуя себя в полной безопасности под неизменной огромной шляпой, скрывавшей лицо.
Она подумывала о серной кислоте. Облить мамашу и ребенка, обезобразить их, ослепить, оставить на их лицах непроходящие язвы. Эта мысль буквально преображала ее, она ликовала, ее сухая физиономия под слоем белой пудры расплывалась в широкой улыбке. Она разузнала, где можно достать кислоту, выяснила все последствия ее действия. Какое-то время эта идея грела ей душу, но потом она одумалась. Марсель Гробз сразу бы понял, чьих это рук дело, и гнев его был бы ужасен.
Нет, месть должна быть безликой, тайной, неслышной.
Тогда она решила произвести разведку на территории противника. Попыталась подкупить няню, служившую у Марселя, выяснить что-нибудь о друзьях, знакомых и родственниках ее хозяйки. Анриетта умела обращаться со слугами, разговаривать с ними на равных, подстраиваться под их взгляды, разделять мечты и раздувать воображаемые страхи; она льстила, изображала из себя подружку, свою в доску, лишь бы вызнать одну-единственную вещь: нет ли у этой самой Жозианы любовника?
— Ой, нет, что вы… — покраснела няня. — Мадам, она не такая… Она добрая. И еще очень искренняя. Коли у нее что на сердце, она сразу скажет. Скрывать не станет.
А может, сестра или какой-нибудь пропащий брат приходят клянчить деньги, стоит толстяку набить брюхо и отвернуться? Няня, пряча аккуратно сложенные купюры в карман куртки, отрицательно покачала головой: нет, едва ли, похоже, мадам Жозиана сильно его любит, и мсье ее тоже, они все время милуются, и если бы не Младший, так бы и кувыркались целыми днями — на кухне, в прихожей, в гостиной. Так что у них любовь, это точно. Они как две карамельки склеились.
