Развод. В плюсе останусь я (СИ) - Ясенева Софа

Я перестала оперировать неделю назад. Стоять в одной позе, почти не двигаясь, больше пяти минут просто невозможно: спина начинает ныть, тянет поясницу. Да и постоянные походы в туалет так себе бонус для хирурга, особенно во время сложной операции, когда каждая минута на счету.

Знаю, что многие мои коллеги-хирурги держатся до последнего, с животом, на ногах, в операционной. Не просят никаких поблажек, будто беременность — не повод замедлиться. Но это не мой случай. Конечно, я пыталась не сдавать позиций, делала вид, что всё по-прежнему под контролем, но организм очень чётко дал понять: хватит. После одного дня, когда мне пришлось оперировать, стиснув зубы от боли в спине, я вышла из операционной и просто поняла — больше не могу. Решила, что иногда стоит притормозить, пока ещё есть выбор.

Теперь я консультирую пациентов только в кабинете. Стол, стул, монитор, офтальмоскоп — всё под рукой. Никаких многочасовых стояний, никаких бликов от ламп операционной, только разговор, осмотр и рекомендации. Если случай требует вмешательства, направляю к коллегам — благо, команда у нас отличная. Иногда чувствую укол вины, будто сбежала с передовой, но потом напоминаю себе: я не бездействую. Просто перешла в другой режим — «бережный».

В последнее время всё чаще слышу один и тот же вопрос:

— Карина Витальевна, ну а когда вы в декрет?

Я только улыбаюсь, отшучиваюсь. А внутри — пустота и растерянность. Я думала об этом, но решиться так и не смогла. Кажется, что десять недель дома превратятся в тягучее испытание. Я ведь не умею сидеть без дела. Всегда привыкла быть в тонусе, решать, действовать, быть в гуще событий. А тут — тишина, книжки, чай с мёдом и бесконечные часы. Чем я буду себя занимать? Понятия не имею. Даже думать страшно.

Вот и сижу сейчас на приёме, снижаю нагрузку, как умею. Стараюсь не чувствовать себя бесполезной.

Денис всё чаще зовёт меня на разговоры, то обсудить закупку оборудования, то графики дежурств, то организационные мелочи, которые почему-то всё чаще касаются не только нашего отделения, но и всей клиники. Не знаю, с чего он решил, что я подхожу для этого, может, видит во мне спокойствие или логику, может, просто привык доверять. Отказаться сложно. Всё-таки он директор, и, честно говоря, мне даже приятно, что он считает моё мнение весомым. А ещё я думаю, вдруг это когда-нибудь пригодится. Всё, что я сейчас вижу, слышу, обсуждаю, может стать нужным, если я решу двигаться дальше по карьере.

Вот и сегодня я сижу на собрании акционеров. Большой зал, длинный овальный стол, стеклянные стены и мягкий гул голосов. На столе — стопки бумаг, графики, кофе, планшеты. Обсуждают расширение клиники, открытие нового филиала в другом конце города.

Я слушаю, делаю пометки в блокноте, изредка поглядываю на часы и на собственные руки, лежащие на округлом животе. И я ловлю себя на мысли, возможно, впервые за долгое время, что это не так уж плохо.

Я сижу ближе к краю, рядом с экономистом клиники и одним из юристов, которые что-то шепчут друг другу, листая распечатки. На экране за спиной у Дениса презентация: графики, стрелки, проценты. Линии уверенно ползут вверх, а слова “рост”, “оптимизация” и “доходность” мелькают так часто, будто это мантры.

— Коллеги, рынок сам не сдаётся — его надо брать, — произносит кто-то с другого конца стола.

Фраза звучит с нажимом, будто вызов. Несколько человек усмехаются, кто-то одобрительно кивает.

Я вздрагиваю. “Брать рынок”… как будто речь идёт не о людях, а о трофеях. Они обсуждают всё с азартом — как перехватить поток пациентов у конкурентов, как снизить расходы на расходные материалы, как “стимулировать” врачей работать быстрее, чтобы увеличить оборот. Слово “пациент” звучит редко, и каждый раз — как технический термин, без человеческого тепла.

— У нас слишком мягкая политика при работе с жалобами, — говорит заместитель директора, — надо сократить компенсации и убрать из регламента пункт об извинениях. Это лишнее. Пациент пришёл, получил услугу, заплатил — всё.

— Полностью поддерживаю, — вторит ему кто-то. — Мы не благотворительный фонд.

Я чувствую, как внутри всё сжимается. Хотелось бы вставить хоть слово, но мой голос здесь ничего не значит. Я — врач, не акционер. Мне положено лечить, а не спорить с теми, кто решает, сколько стоит человеческое здоровье.

Пока они обсуждают прибыль, я думаю о тех, кто сидит в моём кабинете каждый день — напуганных, растерянных, иногда плачущих людях. О женщине, у которой после неудачной операции осталась тень в глазу, но она всё равно благодарила меня за попытку помочь. О пожилом мужчине, который приносил мне шоколадку «на удачу» перед каждой перевязкой. Для них всё это — не рынок, не стратегия. Это жизнь.

— А что с филиалом на юге города? — спрашивает Денис, пролистывая слайды. — Землю взяли, проект готов, осталось получить разрешения. Карина, вы ведь из медицинского блока, может, подскажете, кого назначить руководителем нового отделения?

Я моргаю, словно выныриваю из своих мыслей.

— Не знаю, — отвечаю тихо. — Думаю, стоит выбирать не того, кто больше принесёт прибыли, а того, кому пациенты будут доверять.

В зале повисает короткая пауза. Кто-то откашливается, кто-то опускает глаза в бумаги. Денис делает вид, что не заметил подкола, и быстро переводит разговор на другую тему.

А я сижу и понимаю, что мне становится душно. Не от жары — от этой холодной, хищной энергии, которая витает в воздухе. Всё, что я слышу, звучит не как разговор о медицине, а как стратегия захвата чужой территории.

Когда собрание заканчивается, я собираю бумаги, чувствуя тяжесть в груди. Мне кажется, я впервые по-настоящему вижу, как устроена эта сторона нашей работы. И мне не по себе от того, что я — часть этой системы.

Когда спустя пару дней мне звонит Вадим, я удивляюсь.

— У тебя что-то случилось?

— Можно и так сказать. Хотел спросить, ты уже видела, что в соцсетях раздувают тему о многочисленных нарушениях в работе Альфамед?

— Прости, у меня нет времени, чтобы читать новости. Можешь рассказать вкратце?

— Кто-то из бывших сотрудников поделился сведениями о нас. Точнее, искажёнными сведениями. Но волну разогнали этим.

— Ох… Я надеюсь, получится выяснить, кто это делает и зачем. Мне очень жаль, Вадим. Я могу чем-то помочь?

— Да. А хотя, не бери в голову. Спасибо.

Вадим кладёт трубку, а я задаюсь вопросом, почему он решил позвонить мне, чтобы поговорить об этом?

Глава 29 Карина

У меня закрадывается ощущение, что после того краткого разговора Вадим перестал мне доверять. Потому что теперь, даже если мы и разговариваем, то исключительно о ребёнке. Про работу ни слова. Хотя раньше он делился какими-то событиями, которые происходят в клинике.

С одной стороны, я могу понять его подозрительность в свете происходящего. С другой, разве я хоть раз давала повод сомневаться во мне? Иногда, перечитывая его короткие, сухие сообщения, я ловлю себя на мысли, что в каждом слове чувствую холод, как будто между нами выросла стена, за которой осталась прежняя я, та, которой он доверял.

Повлиять на него я не могу, да и оправдываться тоже не хочется совершенно. Как только я начинаю думать об этом, настроение неизменно ползёт вниз, и слёзы копятся в уголках глаз. Приходится напоминать себе, что моей вины нет. Что я не обязана постоянно кому-то что-то доказывать. Просто больно, когда тебя ставят в один ряд с чужими.

Я наконец-то договорилась сама с собой, что тридцать шесть недель — достаточный срок для того, чтобы уйти в декрет. Иначе я рискую поехать в роддом прямо с приёма. Да и сон стал хуже, концентрация внимания никакая. Ночью просыпаюсь по нескольку раз, то неудобно, то ребёнок толкается, то просто не спится от навалившихся мыслей.

Буду заниматься гнездованием. Как раз хотела навести порядок в комнате, которую определила под детскую. Обои там уже переклеены, но вот кроватка не собрана до сих пор, коробки лежат в углу, пылятся и словно укоризненно смотрят на меня. Может, справлюсь сама? Надо посмотреть схему сборки. В конце концов, в инструкции всё должно быть по шагам, даже для беременной в слоновьих размерах.