Елена Гайворонская - Пепел звезд
– Что за мех?
– Кошка крашеная, – усмехнулась Юлька.
– Умничаешь, с-сука… – злобно процедил грабитель и свободной рукой наотмашь ударил девушку по щеке.
– Снимай шубу и золото, живо!
В глазах поплыли черные, с красным, круги. Юлька, на мгновенье, прикрыла лицо ладонью. Боль от удара отдалась в правый висок, как при приступе мигрени. И в этот момент она услышала срывающийся голос Сережи:
– Оставь ее, ты…
– Заткни пасть, козел! – завопил грабитель, тыча стволом пистолета в грудь охранника. – Раздевайся, б…! Продырявлю!
Ватными пальцами Юлька расстегнула два верхних крючка. «Болотноглазый» застыл, уставившись остекленевшим взглядом на Юлькину грудь, вырывавшуюся из сексуального черного шелка и кружева. Его мутные глазки увеличились вдвое. Свободной рукой грабитель ослабил шарф так, что стали видны его узкие потрескавшиеся губы, из уголка которых просочилась слюна.
– Ты… – выдохнул он. – Поедешь с нами, шлюха…
Юлька почему-то вспомнил Пьера, своего второго мужа. Его перекошенное лицо, когда он кричал: «Шлюха!» и бил, бил ее здоровенными кулаками по голове, плечам, животу… Она тупо смотрела на грабителя, не двигаясь с места.
Каким-то невероятным прыжком Сережа оказался возле нее. Он толкнул Юльку за прилавок, и она повалилась, как куль. Что-то оглушительно хлопнуло. Как разорвавшаяся в пути покрышка. Или пробка от шампанского. Только еще громче.
– Вася! – заверещал истеричным фальцетом чей-то голос, – он меня ранил, гад!
Раздались еще два хлопка. Взрыв ругательств, истошный вопль: «Ты убил его! Смываемся!» Топот, хлопанье дверьми, рев мотора на улице.
Юлька, на четвереньках, выползла из-за прилавка. Сережа лежал на полу, лицом вниз, подогнув под себя руку. Девушка-продавщица, размазывая черные подтеки туши по лицу, что-то бормотала себе под нос, будто молилась, трясясь всем телом, как при ломке или очень высокой температуре.
– Сережа, вставай, – Юлька потрепала паренька за плечо. – Они ушли.
Он не шевелился и не отвечал. Юлька перевернула его на спину.
Половина лица Сережи и часть слипшихся волос были залиты бурой жидкостью, сочившейся из черной, с рваными краями дырки на том месте, где раньше находился глаз. Ею же насквозь пропиталась камуфляжная рубашка охранника. Юлька медленно поднесла к лицу свои руки, которые теперь стали так же красновато-бурыми и пахли противно, сладковато. Несколько секунд она недоуменно их разглядывала, а потом закричала, что есть мочи:
– Помогите!!!
– Дамы и господа, – сказала накрахмаленная стюардесса, – наш самолет произвел посадку в аэропорту «Шереметьево-2» города Москвы. Температура за бортом…
«Ну, вот и все. Сказка закончилась», – подумала Марина, запахивая пальто из палевой норки.
За окном «Мерседеса» проплывали заляпанные грязью подмосковные дома.
– Все-таки обдумай мое предложение, – сказал Антон. – Я сниму тебе квартиру, где захочешь. Выберешь сама.
Марина покачала головой.
– Спасибо. Но я привыкла быть сама по себе. Вольной птицей. И не хочу меняться.
– Я тоже не хочу, чтобы ты менялась, – возразил Антон. – Ты нравишься мне такой, какая есть. Но это не значит, что ты должна прозябать в вонючей коммуналке.
– Но это МОЯ коммуналка. Я в ней хозяйка. Меня никто не может вышвырнуть из нее, когда надоем.
– Послушай, – недовольно поморщился Антон. – Я куплю тебе квартиру, если ты мне доверяешь. Ты пропишешься в нее, она станет твоей собственностью.
– Извини. Мы хорошо провели время, но дальше каждый из нас должен идти своей дорогой. Здесь наши пути расходятся, Антон.
Ни одни слова прежде не давались ей так тяжело.
– Вот как? – ей показалось, что в его лице что-то дрогнуло. – Это из-за моего образа жизни?
– Не только.
– Что же еще?
– Я сама, – глядя в окно, тихо произнесла Марина. – Когда я с тобой, я другая… Трудно объяснить. Иногда я чувствую себя глупой девчонкой. Мне это не нравится. И… я ни к кому не хочу привязываться.
Антон снял правую руку с руля, положил на ее запястье.
– Я тебя понимаю. Правда. Но от одиночества устаешь. Мы хорошо подходим друг другу. Может, попробуем жить вместе? Мне тоже нелегко это предложить.
– Я оценила твой героизм, – улыбнулась Марина. – Но это лишнее. Мы приехали. Спасибо тебе за все. Если что… знаешь, где меня найти.
– Это окончательное решение?
– Да.
– Ну… тогда прощай?
– Прощай! – Она не хотела встречаться с ним взглядом.
Через дверной проем в подъезде она смотрела, словно школьница, вжавшись в стену, как «Мерседес» бесшумно развернувшись, величественно проплыл миом мусорных баков. Затем, до боли прикусив губу, повернула ключ в поржавевшем замке.
Трезвый и злой Степаныч, в семейных трусах разгуливавший по коридору, увидев Марину, набрал воздуха в щеки и издал громкий непристойный звук.
– Привет, Степаныч, – сказала Марина. – Что застыл, как статуя в лучах заката?
Она порылась в новенькой сумочке, вытащила аккуратно сложенный «полтинник».
– На, сбегай в «ночной», купи что-нибудь, только не самое дерьмовое. Обмоем приезд.
Ада лежала на кровати и, глядя в лепной потолок, пыталась понять, когда же она перестала чувствовать себя счастливой.
Вот отец. Подбрасывает ее высоко-высоко над головой. Подбрасывает и ловит. И она не чувствует страха. Совсем. Никакого. Потому что знает – ее всегда подхватят его сильные руки. Сколько ей было? Шесть или семь? Он называл ее «принцессой», «своей любимой девочкой». А потом все кончилось.
Потому что он умер. Все закончилось с его смертью. Больше никто не звал ее «любимой девочкой».
Никогда.
Говорят, Господь милосерден. Зачем тогда он забрал отца? Неужели ему кардиолог Абрам Беркер был гораздо нужнее, чем жене и восьмилетней дочери? Кто может ей объяснить, какой же высший смысл в этой потере?
Вот ей четырнадцать. Они идут по кладбищу – громадному городу мертвых. В руках у матери большая хозяйственная сумка с рассадой.
– Сейчас высадим травку на могилке, и будет красиво, – говорит мать.
Ада кивает. Они вообще мало разговаривают. Должно быть, скоро совсем разучатся понимать друг друга. Или станут общаться жестами, как глухонемые. Вот если бы был жив отец…
Мысль обрывается, теряясь где-то в темных недрах сознания. Мать замирает Сумка с рассадой падает из ее рук.
– О Господи… – шепчет мать, приложив ладонь к груди.
Ада выглядывает из-за ее плеча.
Серый памятник расколот надвое. Лица отца на фотографии не видно, потому что оно замазано сверху краской, как кровь, краской. Гадкая жирная полоса перекрещивается поверх золотистых букв, образуя паукообразный крест свастики.
