Елена Ярилина - Колдовская любовь
— Какой Сергей Иванович?
— Как какой? Да вон он, у стеночки жмется. — И дядька ткнул пальцем в сторону ночного татя.
— Он убийца! Он Тимоху убить хотел.
Брови дядьки круто взлетели, повернувшись, он внимательно оглядел предполагаемого убийцу и покачал головой.
— Он?! Вряд ли, жидковат слишком, да и зачем бы ему это? Это же Сергей Иванович, дежурный врач, ты что, не узнала его? — И, развернувшись в сторону врача, добавил: — Говорил я, что нельзя весь свет в коридорах гасить, экономисты хреновы! Васька Чутыкин из соседней палаты полчаса назад так навернулся, чуть вторую руку не сломал!
В коридоре все сильнее пахло алкоголем, щедро вылившимся из вдребезги разбитой бутылки.
Наутро меня моментально и без предисловий выписали. Я вышла на больничное крыльцо, ломая голову, как мне попасть теперь домой?
И вдруг заметила мою бабульку, вынырнувшую из-за угла. Она спешила ко мне, семеня ногами, и я улыбнулась.
Дома бабка сразу же уложила меня в постель, я поведала ей историю моей скорой выписки. От смеха у бабки слезы на глазах выступили, которые она промокала ладонями.
— Так говоришь, за Тимошу вступилась? Ну и ладно, ну и хорошо! А нечего водку таскать в больницу и на работе ее трескать! Врач, называется! Не врач, а грач!
Вечером пришла Симка и рассказала мне, что Ленечка тоже лежит в больнице, но в тюремной. Я поразилась:
— А почему, Сим, он же ничего не сделал?
— Он заодно был с ними, с Ромкой, с Валеркой, с этой тварью Эдиком, вместе они дел наворотили. Это уж потом Леня завязать хотел из-за меня, вот они его и отдубасили. Разозлились сильно, да испугались, потому и убить хотели, да не вышло у них, он ведь сильный, Ленечка-то. — В ее голосе звучала гордость.
— Слушай, а что они делали-то? И пещера им на что сдалась? Лаз замуровали, прятали что-то там?
Симка порозовела.
— Иконы у них там были.
Я присвистнула.
— Иконы?!
— Ага, иконы, старинные такие, дорогие!
— А где они их взяли? Их так просто не найдешь. Из храма какого украли? Но это же ужасный грех!
Она отвела глаза и завозила ногами по полу.
— Взяли где-то, греха не забоялись, видно.
По виноватому виду Симки можно было подумать, что она самолично храм обчистила.
— Да будет тебе, все наладится, — попробовала я ее утешить.
— Да-а, тебе легко говорить, а он чувствует себя плохо. — Симка хлюпнула носом.
— Выправится он, сама же хвастала, что он сильный.
Она улыбнулась мне сквозь слезы и, наклонясь ко мне пониже, сообщила:
— Я ведь беременная, Тонь.
— Ну да?! И что теперь делать будешь?
— Рожать! — ответила подруга твердо, и я кивнула, соглашаясь с ее решением. — Как Ленечка на ноги встанет, поеду к нему, пусть распишут нас. Мне теперь, Тонь, о ребеночке думать надо. — И Симка похлопала глазами, кажется сама удивляясь своей ответственной позиции.
— Тонь, ты как тут? Голова не болит? Вот и ладненько. Пойдем вечером в клуб, кино привезли, новое, говорят.
— В клуб? Так ты же беременная вроде? — бестактно вытаращила я глаза.
— Ну и что? — обиделась Симка. — Беременная, не припадочная же!
Дел никаких особых на вечер у меня не было, и я поддалась на ее уговоры. Фильм оказался действительно новым, и даже не американским, а нашим. Время показывали революционное, революционеры, убивавшие всех направо и налево, были такими мерзкими, так неприлично и непонятно выражались, что публика разочарованно зашумела.
Я полезла с претензиями к Симке, но она отмахнулась, с увлечением глядя на экран. Я тоже посмотрела, действие уже скакнуло к Гражданской войне, белые и красные дрались почему-то врукопашную, махались ногами на манер Чака Норриса. Мне стало грустно, я решила уйти. На крыльце Симка меня догнала.
— Ты чего? Смотрела бы, или боишься возвращаться? Так много наших, не одна, с компанией пойдешь.
— Там дерутся и стреляют, а в моем положении вредно всякие страсти глядеть.
Я с уважением посмотрела на важно вышагивающую подругу и предложила:
— Слушай, раз с кино не вышло ничего путного, пойдем к нам чай пить?
Болтая, мы вошли в дом и замерли на пороге, выпучив глаза. За столом сидели и мирно пили чай Федосья, Александр Николаевич Самойленко и моя бабулька. Что могло их вместе свести?
Симка тихо ойкнула и дала задний ход. Удерживать я ее не стала. Мне же пришлось присоединиться к гостям. За столом царила суровая сдержанность, все чаевники больше налегали на пироги и варенье, чем на беседу, но зато буравили друг дружку взглядами. Видно, бури здесь разыгрались нешуточные. После того как гости разошлись, я принялась допрашивать бабку. Она запираться не стала.
— Зашел человек в гости, чайку попить. Хороший человек, культурный.
— Бабушка, ну что ты юлишь? Говори, о чем разговор шел, обо мне?
— Знамо дело, о тебе, — проворчала бабка и длинно вздохнула, но тут же захихикала. — Он, Самойленко, все кружева плел да тебя нахваливал. Какая ты хорошая, разумная, смирная. Я так понимаю, он на тебе жениться мечтает.
— На мыслях перебьется.
— Стало быть, совсем он тебе не нравится? — вроде бы огорчилась бабка.
— Не то чтобы совсем, человек он хороший, добрый, только замуж я за него не хочу. А скажи-ка мне, чего это ты с Федосьей не поделила?
— А и не ссорились мы с ней, чего мне с ней ссориться? Просто настроения у нее не стало.
— Интересное дело. И с чего оно испортилось? Давай колись, баб.
— Ты чего такие слова родной бабке говоришь — колись! Что я тебе, полено какое, что ли?! — Бабка сделала вид, что обиделась, но недолго выдержала, опять захихикала. — В отцы, говорит, ты ей годишься! Самойленко и надулся как мышь на крупу. — И бабка раскатилась меленьким смешком.
— Федосья так сказала Самойленко? Вот дает! Только ей-то какая забота?
— Забо-ота! — протянула бабка. — Самая забота и есть. Уж с каких пор тебя за Тимошу ладит, ты еще девчонкой махонькой была, а она уж наперед решила! — неожиданно выложила она.
— А он? — глупо спросила я.
Бабка расплылась в улыбке.
— Он-то? — И вдруг улыбаться перестала, уставилась на меня ехидно. — А то сама не видишь! Он в тебе души не чает, одна ты для него на свете.
Нельзя сказать, чтобы бабкины слова были для меня большим откровением, видела я его пристальные взгляды, смутно догадывалась, что у него на уме, только верить этому не хотела, и Симкины намеки вызывали во мне только досаду.
— Я тебе так надоела, баб, что ты меня сбыть хочешь? Или не любишь меня совсем?
— И-и, детка! Как это не люблю? Ты ж кровиночка моя единственная! Только мне ведь не век жить, помру скоро, одну тебя на свете оставлю, беззащитную.
