Елена Вернер - Черный клевер
– Надо же, мы словно внутри музыкальной шкатулки!
– Ну, принцип тот же, – улыбнулся довольный произведенным эффектом Сытин. – Очень большая музыкальная шкатулка, и вместе с тем очень большие ходики, только что без кукушки. Видите эти гири? Весом в пятьдесят пудов, представьте! Завод у часов рассчитан на неделю, причем к концу они опускаются до самого низа башенного столба, а после завода поднимаются под потолок четвертого яруса. Посмотрите-ка вверх, видите колокола? Специальные молоточки соединены с часовыми механизмами вот этими тросами, и когда приходит время, они начинают бить в колокола.
У меня в голове началась какая-то сумятица. Вспомнился и «Городок в табакерке», и Органчик Салтыкова-Щедрина, и даже почему-то подземные жители Погорельского, словом, все перемешалось, и мы втроем показались мне заводными игрушками, не принадлежащими больше нашему веку и людскому племени. Было в эту секунду между нами какое-то механистическое и при этом волшебное, сказочное чувство.
У массивной, обитой металлом двери на галерею Петр Васильевич вдруг нахмурился и зазвенел связкой ключей, перебирая в поисках нужного:
– Ох ты ж голова моя дырявая. Ключ-то от галереи у меня в столе, в кабинете. Я мигом!
Он заторопился прочь, забавно подпрыгивая на каждом шагу.
– Не торопитесь так, мы ведь не спешим! – крикнула ему вдогонку Нина, не рассчитав молодой силы своего голоса, и эхо перепуганно заметалось под арочными сводами: «спешим… спешим… спешим…»
Мы остались одни и переглянулись. Свет от тусклой лампочки почти не достигал этой части зала. Я как-то очень остро осознал, что никого, кроме нас, здесь нет, но…
– У меня почему-то такое ощущение, будто Башня живая и слушает, о чем мы говорим, – призналась Нина в ответ на мои мысли.
– Что ж… Она много чего слышала. Кстати, Петр Васильевич забыл рассказать про часы. Раньше, до этих, были и другие. У них стрелка стояла на одном месте, а вращался циферблат.
Нина очаровательно улыбнулась:
– Иногда циферблат так влюбляется в стрелку, что может начать крутиться вокруг нее.
– Какое необычное воззрение. Никогда не думал в таком ключе…
– Не обращайте внимания на мои глупости, – сильно смутилась она. – Иногда сама не понимаю, что несу.
– Ну почему же! Это довольно мило. А есть еще одно объяснение. Говорят, что часовой мастер Галоуэй придумал такие циферблаты специально для русских. А потом в письме объяснился, дескать, русские все на свете делают не так, как остальные люди в мире, отсюда и часы им нужны соответственные…
Нина прикусила губу, словно от смеха, но потом задумчиво прищурилась и легонько вздохнула:
– Он был, наверное, очень смышленым человеком.
На этом моя фантазия иссякла, и я быстро посчитал, сколько времени нужно Сытину, чтобы спуститься вниз и вернуться. Чем развлекать до его прихода Нину Вяземскую? От неловкости зачем-то подергал дверь галереи. Железо на ней было ледяное и чуть влажное, и – о чудо – дверь поддалась и стала со скрипом открываться.
– Вот как!
Я толкнул дверь посильнее, и порыв мартовского ветра ворвался в залу, пронесся по ней.
– Прошу вас. Только осторожнее, держитесь за что-нибудь.
Нина, только и ожидая приглашения, выпорхнула на обледеневшую галерею. И ахнула.
Я вышел следом и притворил дверь.
Да, этот вид мне никогда не наскучит. Надеюсь, что и дряхлым стариком, если доживу до того возраста, я буду иметь возможность взобраться сюда и оглядеть Москву, новую, с широкими проспектами, зелеными бульварами, домами культуры, театрами, общежитиями и институтами. Но непреложным останется это перекрестье улиц, в которое вправлен рубин моей драгоценной Башни. С одной стороны в нее упирается узкая Сретенка, с другой, расширяясь вдаль, убегает на север Первая Мещанская. И в обе стороны, как распластанные крылья, раскинуты рукава площади, еще недавно занятые рыночными развалами, а теперь освобожденные.
– Никогда прежде мне не приходило в голову, что это место – как компас, улицы на все четыре стороны света, да притом так точно… А пинакли[10] указывают на промежуточные стороны. Зюйд-ост, зюйд-вест… – размышлял я тихонько вслух, и Вяземская, хоть и стояла довольно далеко, разобрала мои слова.
– Просто Башня – это та же стрелка, – и добавила: – А город вокруг – циферблат, и будет вокруг нее вращаться и меняться.
Как тонко она подмечает детали. Ее слова тронули в душе нечто неожиданно чувствующее.
Вдруг она проворно наклонилась и взяла что-то из-за кирпичного выступа.
– А вот и чей-то секрет.
В руках початая бутылка водки.
– Наверное, кто-то из сотрудников злоупотребляет… – огорчился я. Нарочно не придумаешь, такая высокая гостья – и обнаруживает водку. Но Нину находка, кажется, не сильно шокировала:
– Теперь понятно, почему дверь была открыта, хотя должна держаться запертой.
– Какой позор… Петр Васильевич разозлится. Обычно на вверенной ему территории порядок, вы не подумайте… Теперь непременно учинит разбор, виноватому объявит выговор.
– А мы ему не скажем!
– Великодушно, Нина Романовна, но…
Махнув рукой, чтобы я замолчал, она мгновенно вернула бутылку на место, в неприметную нишу. А потом повернулась ко мне с видом заговорщицы и пожала плечами, мол, никто ничего не видел.
Внезапно откуда-то возникло красноречие, и я процитировал по памяти, видимо, чтобы сгладить впечатление:
– «На крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада – Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, всё хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться…»
– А я знаю! – обрадовалась Нина и захлопала в ладоши, как девчонка. – Это Лермонтов. Вы знаете наизусть его прозу!
– Только любимое. И прозу, и поэзию.
– Это замечательно! Расскажите еще что-нибудь! – попросила она, глядя на меня с воодушевлением.
Окрыленный, я принялся вспоминать вслух. О Брюсе, о тайном Нептуновом обществе, что собиралось в восточном Рапирном зале Башни – том самом, где мы были только что, с плоским потолком. Франц Лефорт, сам царь, Брюс… Масоны. Какие вопросы они обсуждали, какие планы вынашивали?.. Ведь Брюс был ученым человеком, астрономом, он был способен на многое, даже предсказывал солнечное затмение. За что и прослыл колдуном.
