Татьяна Веденская - Мечтать о такой, как ты
– Вот мужики-то пошли, – важно кивнул Сашка.
Мы хохотали, словно психи, опрокидывая Сашкин коньяк. Это был наш последний день в фирме, и каждого дальше ждала своя дорога.
– Слушай, Надь, а у тебя че, дочка и правда беременна? – вдруг взял да и ляпнул Сашка. – А от кого?
– А тебе чего? Не лезь, и не зашибет! – возмутилась Иришка.
– Да брось, – вяло отмахнулась я. – Чего уж там. Она от какого-то знакомого сына… нашего знакомого. Кажется, Николаем зовут. Она о нем говорить не хочет.
– Какой кошмар! – воскликнула Иришка.
Я только кивнула и выпила еще стопку. Да уж, иначе не скажешь. Получается, все мои проблемы в последнее время – от Стаса. И мои собственные бессонные ночи, и все метания, и то, что он не звонит… И даже эта, совершенно уже дикая Никина история – тоже связана со Стасом. Если бы не Стас, если бы не его сын, не было бы никакого Николая, не было бы никаких двух полосок, и Ника бы сейчас не сидела дома бледная и заплаканная, а поступала бы в свой театральный. Или ВГИК. Или еще куда. Впрочем, возможно, это было неизбежно, кто знает. Может, у нас карма такая? А что?
Когда-то, много лет назад, а если быть точной, то именно восемнадцать лет назад, я тоже шла домой и совершенно не представляла, как скажу маме об этом. О том, что… что стану мамой. Это было и в самом деле ужасно, потому что мне было только семнадцать лет, и я собиралась поступать в институт. А Леонид, он был на втором курсе и не имел московской прописки.
Возможно, жизнь действительно ходит кругами, но я до сих пор помню, как на меня кричала тогда мама:
– Ты что, с ума сошла, семью позоришь! Шалава! Я так и думала, что от тебя будет только горе! И в кого ты только такая пошла! Ты же мне всю жизнь испоганила! Уйди, видеть тебя не могу!
– Мама, прости, я не хотела, – только и могла я тогда сказать.
Все вокруг было так беспросветно, и ничего нельзя было изменить. А то, что мой мальчик Леонид был совсем не против и даже рад и готов жениться – так это ровно ничего не меняло, с маминой точки зрения. Ее бы устроил только аборт, наверное. Но и срок был такой, что об аборте не было и речи, да и я не хотела его делать, мне казалось, что я и в самом деле люблю Леонида. А ему казалось, что он любит меня. И целых три долгих года мы с ним как-то пытались склеить ячейку общества в моей комнате, под мамины возмущенные крики и Никин детский плач. Интересно, получилось бы у нас что-то, если бы мама не выкинула Леню из нашего дома? Ленька был слаб, и спровоцировать его на скандал оказалось не так уж сложно. Помню, как он бился в истерике у нас в комнате, прижимая к груди какую-то книгу.
– Я не могу больше, не могу, не могу!
– А не можешь, нечего было втираться в приличную семью! – молниеносно реагировала мама из-за двери.
Однажды ей все-таки удалось добиться своего – Леонид поднял на нее руку. То есть во время очередного скандала, когда аргументы кончились вместе с терпением, он попытался высадить моей мамой наше массивное двойное окно. Дом на Таганке строили на века, без халтуры, так что мама осталась внутри зоны военных действий, а Леонид был изгнан из «рая» с помощью наряда районной милиции.
– И так будет с каждым! – пригрозила мама, отряхивая руки.
После этого осталась только моя Ника – как заговор против маминой спокойной и свободной от грудных детей жизни. Что ж, после размена квартиры и эта проблема была решена, чтобы мама могла спокойно идти рисовать акварелью что-то великое. Но это совсем не помешало ей потом кричать на каждом углу, что это именно она «подняла на ноги» Нику. Но, в сущности, какая разница, если Ника все-таки действительно была поднята, поставлена на ноги и превратилась в молодую, очень добрую и очень беззащитную девушку, которая прислала свою эсэмэску о беременности мне. Она доверила мне свои две полоски на тесте так, словно я могла знать, что со всем этим делать. А мне хотелось только зажмуриться и завизжать, как поросенку.
– И-и-и-и! Не хочу-у! Не справлюсь! И-и-и-и! – Когда новость о Никиной беременности дошла до меня во всей своей глобальности, я потеряла дар речи. Сама подруга Машка сидела рядом со мной. Напомню, что я в тот момент выпивала у Машки и никак не была готова к такому повороту событий.
– Слушай, какой кошмар! – развела руками она в тот день, в то время как я выронила из рук телефон с этой эсэмэской и застыла в немом изумлении навроде соляного столпа. Машкин дом стал в тот момент слишком тихим и каким-то даже выжидающим. Как перед бурей.
– И что ты будешь делать? – осторожно спросила меня Машка.
– А выпить есть еще? – задала я вопрос через несколько минут молчания.
– Только водка. Глинтвейн мы прикончили.
– Неси, – кивнула я.
– Надо ей позвонить.
– Подожди, – попросила я. – Я не могу так быстро. Мне надо подумать. Я боюсь, что сорвусь и буду на нее кричать.
– Кричать? Почему бы и нет? – не поняла Маша.
– Ведь нельзя же просто так, не пойми от кого беременеть в семнадцать лет. От кого, кстати? Интересно мне знать, от кого?
– Так, успокойся, все выяснишь… со временем, – заверила меня Машка, сунув мне в руку рюмку.
Я выпила водки. Откровенно говоря, может, лучше было сейчас воздержаться от пьянства, но… моя девочка! Как она могла?
– Как она могла!
– Да так же, как и ты, – цинично заметила мне подруга.
Я посмотрела на нее недобро. Это была неправильная реплика. Потому что действительно, я-то ведь сама залетела в том же самом, в Никином возрасте. Так же и она смогла. Дурное дело – нехитрое.
– Что угодно, только не буду на нее кричать. Кричать – нет. Не буду! – принялась бормотать я.
– Слушай, твоя дочь беременна! Ты что? Я бы орала без остановки, – заявила Машка. – Ты имеешь право, в конце концов.
– Ты уверена? Я не уверена. Я ни в чем не уверена. Нет, но от кого?! – Я вскочила и принялась бегать по комнате. Наконец-то ко мне вернулась способность дышать. Я дышала громко, раздувая ноздри. Не каждый день узнаешь, что на тридцать шестом году жизни станешь бабушкой.
– Я что, стану бабушкой? – раскрыла я рот. Способность дышать опять утратилась.
– Не надо ничего решать сгоряча. Может, все еще можно исправить!
– Исправить? – Я с недоумением посмотрела на Машку. Потом до меня дошло, о чем это она. Да о том же, к чему в свое время меня так склоняла моя мамочка. Да, она была права, в принципе все можно было исправить. Медицина позволяет нам сегодня все исправить, просто слопав таблетку.
– Не знаю, не знаю, – засомневалась я. А вдруг Ника любит этого… не пойми кого?
– Давай-ка ты поезжай домой. Поговорите, поплачете, – ласково и спокойно бормотала Машка, выпроваживая меня из своей квартиры.
Я кивала и думала, что действительно надо все обсудить, обдумать, в конце концов, может быть, еще не поздно, чтобы… Но когда я все-таки добралась в тот день домой (на такси, потому что моих промилле в крови было явно больше, чем устроило бы ГИБДД) и посмотрела на Нику, поняла, что решать нечего. Что ничего хорошего в таком решении нет. Ника сидела на моем диване в полной тишине и жмурилась, размазывая по лицу слезы. Я вдруг поняла, что никогда не видела ее плачущей. Ну, если не считать ее детства, когда слезы – это больше способ быстро и ясно донести свою мысль.
