Владимир Витвицкий - Двадцать пять дней на планете обезьянн
А на ней после ванного приключения только передник, а на нем только полотенце.
— Так и шныряют!
— Положим, твое ближайшее будущее мне известно, — достав из духовки и поставив на стол манник, и бросив на все длинный, оценивающий взгляд, села и она.
— И что же там? — взялся за шампанское Примат.
— Пирог… и я.
— Сейчас бабахнет, — кивнул ловкий с пробкой обезьянн — Пена обязательна?
— Это самое главное, — улыбнулась не изменившая переднику обезьянна.
— Конечно, как же без пены?
Ба-бах! Взвизгнула Шимпанзун, брызнуло светлое вино, пролилась на скатерть пена, холод в руке и пощипывание языка — все это непременные атрибуты праздника, похожего на летний Новый Год. А если вдруг станет грустно от пустого и холодного космоса вокруг — с кучей стылого метеоритного хлама, с требующими озвучивания мечты метеорами, и, не дай бог — от пустоты в себе, то шум в голове и онемение губ быстро вытолкнут вредные мысли. Причем здесь космический холод, если рядом живое тепло?
— За что выпьем, Шимпанзун?
— Не знаю, — она решила рассмотреть прозрачность вина и шипучесть пены, — ты что-то о будущем говорил.
— За тебя, и за пирог?
— И за тебя.
Звон бокалов — а они знают, что за ножку нужно держаться снизу — тогда приятнее звук. А на столе, кроме манника, еще что-то, и Примат изнывает от аппетита.
— Шимпанзун, я поем? Есть очень хочется.
— Конечно! Для кого я готовила?
Путь к сердцу обезьянна лежит через желудок, это стандартный афоризм и простейший рецепт продвижения, и глядя на то, как Примат перемалывает в пищу ее праздничные блюда, она подумала, что ему, наверное, было очень трудно держаться, попав из гари стрельбища в запах манника. "Не хочу" — ответила она на его немой вопрос — он занят едой и говорить не может.
— Кстати, о будущем. Когда ты надумаешь на мне жениться, а я соглашусь выйти за тебя замуж, то сделать это нужно будет не позже осени. Не раньше, но и не позже.
— Сделаем, — после не только гастрономической паузы удивленно произнес Примат.
А Шимпанзун обхватила колени — верный признак волнения, и с антикулинарной жестокостью уперлась взглядом в приостановившего жевательные движения обезьянна.
— Хочешь еще одно признание?
— Постараюсь выдержать, — осторожно приободрил ее Примат.
— Я даже имя ребенку подбирала.
— Ребенку?!
— Не бойся, — Шимпанзун немного испугалась за него — а вдруг он потеряет аппетит или не дай бог не доживет до манника, — он будет, если мы до свадьбы доживем. Но нужно, чтобы имя с отчеством созвучны были, правда?
— Фух! — выдохнул обезьянн, действительно на мгновение позабыв об аппетите. — Я, конечно, пытаюсь скучать… Ну и к чему привели твои поиски?
— Сказать? — она убрала руки с коленей.
— Скажи.
— Не скажу! — ее колени отправились под стол. — Военная тайна.
И они посидели еще немножко: он что-то жевал, она о чем-то молчала. О чем они думали? Этого не знает никто, ведь обезьяннские души, как известно, потемки.
— Давай еще за будущее выпьем? — предложил Примат.
— Давай, — согласилась Шимпанзун и взяла бокал.
— Теперь очередь моих признаний?
— Как хочешь, — спряталась она за бокалом.
— Вспомни, когда я впервые с тобой заговорил. Здесь на площади, у твоего дома.
— По-моему, это я первая заговорила.
— Я волновался!
— На тебя было страшно смотреть, — улыбнулась она сквозь тонкое стекло.
— Скажи лучше — без смеха невозможно.
— Я сдержалась, — в ее бокале лопнули пузырьки.
— Спасибо. А помнишь, что я сказал тебе тогда?
— Не помню. Скажи еще раз, — ее глаза весело блеснули.
— Я сказал тебе тогда, что ты мне очень нравишься.
— Да, это был смелый поступок, — взглядом, так показалось, она похлопала его по плечу.
— Это была наглая лож. Я соврал.
Они чокнулись, звякнули бокалы, холод в руке перешел в пощипывание языка.
— Интересно, продолжай.
— Я влюбился, втрескался по уши.
— Вот как? — она поставила бокал на стол. — Стоит признаться обезьянну в чем-то малом, и вытянешь из него все, что захочешь.
— Это малое?! Но и это еще не все.
— Мне кажется, я сегодня узнаю все твои военные тайны, — она забрала из рук его бокал и тоже поставила на стол. — Будь благоразумен!
— Мы с тобой вместе довольно долго…
— Целый месяц! — сделала она большие глаза.
— …и я начинаю подозревать, что это не только влюбленность.
Они опять немного помолчали, а она покачала головой, и ее глаза стали еще больше и еще несерьезнее.
— Неужели хуже?
— По-моему да.
И они снова посидели молча. Однако теперь Примат не жевал, а она не пряталась за бокал и колени, пугая его ясной прямотой голубых глаз. А в его глазах степь, а в ней напряженное безветрие.
— Осень поставит все точки над "и", — оборвала молчание она, и к ней в глаза вернулись веселые синие искры, — а сейчас лето. Чему там нас учит главный лицемер Карнеги?
— Не знаю, не читал, — во внутренних степях Примата сдвинулись ненадолго затихшие черные ветры, — из идейных соображений.
— А я читала! Он учит нас жить в настоящем и по возможности не заглядывать в будущее.
— И это говорит обезьянна! А в карете прошлого, что?
— Не кататься.
— И в самом деле, лицемер. Он пендос, у них все иначе. Ну что же, будем жить в настоящем, только хочу заметить — у тебя самой это не всегда получается.
— Я же обезьянна! Хочется быть счастливой не только сегодня.
— А ты сегодня счастлива?
— А ты как думаешь? — возмутилась Шимпанзун. — И ты совсем забыл о шампанском.
— За настоящее? — предложил тост немало удивленный таким разговором Примат, чувствуя возвращение аппетита и приближение манника. — И мы когда-нибудь отправим в прошлое этот пирог?!
Вот такие разговоры разговаривают нечуждые, а ночно, дневно, и иногда ванно близкие друг другу — как смог убедиться в этом читатель, обезьянны. И вроде бы все у них в порядке, но: гнать пургу, телегу, тюльку — удел повествователя, мученье репы — перевзбзднуть иль недовзбздеть? О, занесенный пургой, придавленный телегой, покусанный тюлькой читатель, ты вправе воскликнуть: "Бастай теркать, лепило чумовое!" И ты будешь, конечно же, прав, но… Возбухалов-анархист уже засыпал черный порох в железные бомбы, а в северной стране готов к полету белый самолет. Дороги вымощены, а намерения предопределены, у героев рука в руке, но серый ангел все же точит свой длинный меч о стесанный алтарь. Не торопись и ты, читатель, и поковыряй глазами шестой день, последний день без направлений и дорог.
