Лина Дорош - Новые туфли хочется всегда
Положив последний локон, он с поклоном вручил мне коробку. Я вышла из парикмахерской. До Ганга было далеко. Коробка с волосами нагревалась в руках. Такое ощущение у меня возникло. Оглядевшись по сторонам, увидела справа набережную. Прошла по ней пару кварталов. Небо стало темнеть. Люди с улицы почти исчезли. Я повернула на мост, остановилась посредине и выбросила волосы в Сену, потом бросила в реку и коробку. Стояла и смотрела, как вода уносит прошлого проблемы.
Я оторвался от дневника. Подумал, что мне тоже надо бы попробовать сделать мундан. Выдержит ли вода мои мысли? Скорее, этого не выдержит моя последняя любовь, незаконно занявшая мою жилплощадь. Увидит она меня бритым, испугается и, может быть, без лишних слов уйдет. Она хорошо разбирается в моде, но очень далека от ритуальных стрижек и тем более от анализа, почему они делаются. Хотя не факт, что уйдет… Вот так, несколько строк – и еще одной тайной из моего детства стало меньше. Теперь я понимаю, почему отца охватывало беспокойство каждый раз, когда мама шла в салон красоты. Только увидев, что длина волос практически не изменилась, он расслаблялся, тут же уходил к себе, но через несколько минут возвращался и говорил всегда одно и то же:
– Спасибо.
Мне было странно, но отца я не решался спросить, почему он беспокоится и за что благодарит маму. Маму спрашивал несколько раз. Она всегда отвечала, что не знает точно, что, наверное, за обед – она сварила сегодня рассольник и ушла, отец обедал без нее, а он очень любит рассольник. По ответам мамы я запомнил, что отец очень любил рассольник, борщ, щи, а также когда обеда вообще нет.Я стояла, смотрела на воду и поняла, что никуда отсюда не уеду. Физически ощутила, как уплывающие волосы привязывают меня к этому мосту, этому городу. Освобождают и привязывают. Разве мне что-то мешает остаться здесь? Ничего. Марк уедет в свою Германию. Он говорил, что уже сегодня вечером у него самолет. Шансов столкнуться с ним в Париже, начиная с завтрашнего дня, почти нет. Остаться в Париже – конечно, банально. И тем не менее. Чем так плоха банальность? Оригинальность тоже становится банальной, если стремиться удивлять всех и во всем. Я бы рада сейчас удивить кого-нибудь хоть чем-нибудь, да некого и нечем. Подул ветер. Голове с непривычки стало зябко. Оказывается, совсем недурно стоять вот так с лысой головой на пустом мосту и никуда не спешить. Мало таких точек на земле. Мест немного. А точек так и вовсе критически мало. Счастье – оказаться в той точке, где дóлжно, именно в тот момент, когда нужно. Упали первые капли дождя. Крупные и редкие. Весомые капли. Тучи нависли очень низко. Минуту назад вдоль набережной пробежали люди. Несколько человек. Они забежали в подъезд. Они хотели спрятаться. Они успели. Это не их дождь. Я с удивлением следила за их суетой и нежеланием попасть под дождь. Я же не могла сойти с места. Я понимала, что нашла именно ту точку на планете, в которой мне нужно было оказаться именно в эту минуту. Такой вот лысой, несчастной, чужой этому городу. Вода хлынула с неба. Я закрыла глаза. Небо рыдало. Потоки слез лились мне на голову, намочили одежду, и чем сильнее плакало небо, тем явственнее проступала на моем лице улыбка. Блаженная светлая улыбка. Я не могла оставить небо и город без поддержки. Именно так: стоять с лысой головой на пустом мосту под слезами небесными и держать улыбкой небо и ногами Париж. Да-да! Держать ногами Париж, чтобы его не смыло ливнем. Я стояла и чувствовала, что город меня не отпускает. Я нужна ему в этот дождь, а он нужен мне. Только я и город понимали, что идет не просто дождь.
Первая неделя добровольной эмиграции прошла прекрасно. Я ее не помню. Первое отчетливое воспоминание – я фотографирую. Прячусь в какой-то подворотне и ловлю момент, когда улица опустеет. Все снимки с попавшими в кадр людьми я выбраковываю. Вечером я валюсь с ног от усталости. Это очень хорошо – так уставать. Отвлекает от мыслей, и камера делает мое гуляние по улицам осмысленным.
Камеру я достала в первое же мое бритое утро. А может быть и не в первое. Не помню точно. Помню, что достала после того, как мне приснился сон. Мне приснилось детство. Лето. Солнце. Деревенский дом. Я году в шестом своей жизни и уже проделала нетипичный для городского ребенка путь – забралась на низкий забор палисадника, с него на деревянный почтовый ящик, прибитый к забору со стороны двора и с улицы совершенно незаметный. На улице – щель. А со двора – удобная ступенька, чтобы с забора палисадника забраться на самую верхотуру – ворота. И вот я наверху. На длинной части, под которой сами ворота, – очень неуютно. Здесь узко и длинно – а потому страшно, что можно упасть. А на короткой части, которая над калиткой, – вполне комфортно. Соотношение ширины и длины доски такое, что опасности упасть, кажется, нет совсем. Я сижу над калиткой, болтаю ногами и смотрю по сторонам. Вижу всё то, что видела много раз. Вот навалены бревна, вот стоит машина. Вот растут кусты, а вот – противоположная сторона улицы. Но смотрю я с высоты двух с лишним метров от земли. Сказать, что предметы изменились – нельзя. Но и прежними они не выглядят. Они стали меньше размерами и оказались где-то внизу. Что-то меняется внутри, чувствую, что нахожусь на пороге открытия.
Я вижу яблоню. Ее крона оказалась как раз на уровне моих глаз. Я понимаю, что яблоня смотрит на всё по-другому. Не так, как я, когда на земле прыгаю через скакалку. Я понимаю, что вид зависит от угла зрения. Быстро и бесстрашно, потому что я проверяю научную гипотезу, я спускаюсь на землю. Мир меняется на моих глазах. Я закрываю рот руками, чтобы не закричать, что угол зрения теперь в моей власти! Я могу видеть всё так, как видит ботва морковки, а могу – как цветки яблони. Ляг на землю. Залезь на забор. Просто подними глаза и проведи взглядом линию вокруг себя, выше, чем смотришь обычно, сантиметров на пятнадцать-двадцать. Ты увидишь совсем иной мир. Я увидела, что с ворот при желании можно забраться на крышу, но меня вовремя сняли с забора и больше не давали вертеть углом зрения, как мне заблагорассудится.
Я проснулась и вспомнила то детское чувство господства над углом зрения и достала камеру. Снимала крупные планы и панорамные картинки. Несколько раз меняла дистанцию – снимала, снимала – до десятка кадров одного и того же дома. И поняла, что получается серия. Три или пять планов. Первый – крупный план какого-то кирпича, лица скульптуры, фрагмента кованой решетки. Второй кадр – дом целиком в ракурсе, отражающим его характер. Одно здание куда-то убегает вдоль улицы, другое ускользает, третье пятится, а четвертое стоит намертво, и никуда никто его не сдвинет. Последний – панорама улицы, где одни дома говорят друг с другом, другие только слушают, третьи никак не участвуют в общении. И только людей на моих снимках не было. Их время еще не пришло.
