Кристин Ханна - Светлячок надежды
Я слышу жужжание, похожее на звук пилы, и внутри у меня все холодеет.
– Мне здесь не нравится, – говорю я Кейт. – Забери меня отсюда.
– Мы будем здесь, но ты можешь закрыть глаза.
– С радостью.
На этот раз внезапная тьма не пугает меня. Причины я не знаю. Это действительно странно – внутри меня много не самых приятных эмоций, но страха среди них нет. Я ничего не боюсь.
– Ха! Ты боишься любви больше, чем кто-либо из всех, кого я знала. Вот почему ты все время испытываешь людей, а потом отталкиваешь их. Открой глаза.
Я открываю глаза, и какое-то время передо мной чернота, но потом сквозь нее начинают постепенно проступать цвета – как собирающиеся в цепочки компьютерные коды в фильме «Матрица». Сначала я вижу небо, синее и безоблачное, потом цветущий вишневый сад – гроздья розовых цветов льнут к ветвям, парят в сладком воздухе. Потом проступают здания, розовые готические постройки с изящными башнями, а последней – зеленая трава, которую пересекают бетонные дорожки. Мы в Университете Вашингтона. Краски такие яркие, что становится больно глазам. Везде молодые мужчины и женщины – бродят с рюкзаками за спиной, играют в хэки-сэк [9], валяются на траве, раскрыв перед собой книги. Где-то на полную громкость включен транзистор, и из динамиков доносятся хриплые звуки песни «Я никогда не была собой». Боже, как я ее ненавидела!
– Но все это происходит не в реальности, – говорю я, – правда?
– Реальность относительна.
Мы сидим на траве, а неподалеку от нас лежат рядышком две девушки, блондинка и брюнетка. На блондинке свободные брюки и футболка, а перед ней раскрытый блокнот – такие есть у всех студентов. Другая девушка… Да, это я, признаю' – теперь я вспоминаю, что носила такую прическу, а волосы собраны наверх и удерживаются металлическим обручем, вспоминаю этот белый свитер с приспущенной проймой. Они – мы – такие юные, что я невольно улыбаюсь.
Я ложусь на спину, чувствуя, как трава колет обнаженные руки, вдыхаю ее знакомый запах. Кейт следует моему примеру. Сколько раз за четыре года учебы в Университете Вашингтона мы вот так лежали на лужайке? Над нами и вокруг нас волшебный свет, чистый и искрящийся, словно шампанское в лучах солнца. Это сияние приносит мне покой. Боль становится далекой и ослабевает особенно от осознания того, что Кейт снова рядом.
– Что случилось этой ночью? – спрашивает она, нарушая покой.
– Не помню. – Как ни странно, это правда. Я действительно не помню.
– Ты можешь вспомнить. Но не хочешь.
– Может, на то есть причина.
– Может.
– Зачем ты здесь, Кейт?
– Ты звала меня, помнишь? Я пришла, потому что нужна тебе. И еще затем, чтобы напомнить.
– О чем?
– Мы – это наши воспоминания, Тал. В конечном счете это единственный багаж, который мы берем с собой. Не исчезают только любовь и воспоминания. Вот почему когда человек умирает, перед глазами у него проходит вся жизнь – он выбирает воспоминания, которые ему нужны. Что-то вроде сборов в дорогу.
– Любовь и воспоминания? Тогда на мне двойное проклятие. Я ничего не помню, а любовь…
– Послушай.
Я слышу чей-то голос: «У нее сохранится интеллект, когда она очнется?»
– Эй, – говорю я. – Это же…
– Джонни. – Ее голос, произносящий имя мужа, исполнен любви и боли.
«Вопрос в том, очнется ли она…» – Другой голос, тоже мужской.
Погоди… Они обсуждают мою смерть. И нечто худшее – жизнь с поврежденным мозгом. У меня перед глазами возникает жуткая картина: я прикована к кровати и опутана трубками, не в состоянии говорить и двигаться.
Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и снова оказываюсь в больничной палате.
У моей кровати стоит Джонни и смотрит на меня. Рядом с ним незнакомый мужчина в синем костюме хирурга.
– Она верующая? – спрашивает незнакомец.
– Нет. Я бы так не сказал, – усталым голосом отвечает Джонни. Он такой печальный, что мне хочется взять его за руку – даже после всего, что было между нами, а может, именно поэтому.
Джонни садится рядом с кроватью, на которой лежит мое тело.
– Прости, – говорит он мне – той, которая не слышит.
Я долго ждала от него этих слов. Но почему? Теперь я вижу, что он любит меня. По тому, как блестят от слез его глаза, как дрожат его руки, как он склоняет голову, словно в молитве. Джонни не молится, но я его хорошо знаю – опущенный на грудь подбородок означает поражение.
Он будет скучать по мне, даже после всего, что было.
И мне его будет не хватать.
– Сражайся, Талли.
Я хочу ответить, подать знак, что слышу его, что я здесь, но не могу.
– Открой глаза, – приказываю я себе. – Открой глаза! Скажи ему, что тебе тоже очень жаль.
А потом он начинает петь, хриплым, прерывающимся голосом: «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»
– Боже, как я его люблю, – говорит Кейт.
Он не успевает допеть песню, как в палату входит кто-то еще. Крепко сбитый мужчина в дешевой спортивной куртке коричневого цвета и синих слаксах.
– Детектив Гейтс, – представляется он.
Я слышу слова «автомобильная авария», и в моем мозгу мелькают картины – дождливая ночь, бетонная опора, мои руки на руле. Я почти вспомнила. Чувствую, как картинки складываются вместе, обретают смысл, но, прежде чем это происходит, сокрушительный удар в грудь отбрасывает меня к стене. Невыносимая, мучительная боль.
КОДСИНИЙПОЗОВИТЕБИВЕНА.
– Кейт! – кричу я, но ее уже нет.
Звуки теперь похожи на оглушительные раскаты грома – удары и писк. Я не могу дышать. Боль в груди убивает меня.
ГОТОВО.
Меня подбрасывает в воздух, как тряпичную куклу, и там, наверху, я начинаю гореть. Когда все заканчивается, я снова оказываюсь в небе рядом со звездами.
В темноте Кейт берет меня за руку, и мы уже не падаем, а летим. Потом мягко – как бабочка на цветок – опускаемся на два обшарпанных деревянных стула, обращенных к заливу. Мир вокруг темный, но в то же время словно освещенный резким электрическим светом: белая-белая луна, бесчисленные звезды, мерцающие в стеклянных банках, которые подвешены к ветвям старого клена.
Ее задняя веранда. Кейт.
Здесь уже нет пульсирующей боли, только эхо. Слава богу!
Я слышу рядом с собой дыхание Кейт. И при каждом вдохе чувствую запах лаванды и чего-то еще – возможно, снега.
