Анонимные грешники (ЛП) - Скетчер Сомма

Сначала на меня обрушивается затхлый запах, за которым следует волна горькой ностальгии.

Блять. Я не заходил в эту церковь с тех пор, как похоронили моих родителей. Я медленно иду по проходу, мои шаги эхом отражаются от сломанных потолочных балок. Мои пальцы скользят по скамейкам, собирая ковер из паутины, пока я прохожу мимо.

Это место — настоящая дыра, и я несу за это полную ответственность. Клан Бухты предложил сохранить его, точно так же, как они делают с портом, но я настоял, чтобы они сожгли тут всё дотла.

Мы пошли на компромисс, опечатав церковь.

Я сажусь на своё старое место, на край левой передней скамьи и жду.

Проходит совсем немного времени, прежде чем ветер доносит урчание автомобильного двигателя. Я слышу шаги. Скрип открываемой двери. Затем раскатистый смех моего брата наполняет церковь, звук, который возвращает меня прямо в детство.

— Из всех церквей в мире ты выбрал именно эту.

— Я был неподалёку.

Увлекательно наблюдать, как Раф открывает для себя миллион воспоминаний. Ни одно из его не отравлено так, как мои. Засунув руки в карманы, он прогуливается по проходу с однобокой ухмылкой на лице, разглядывая сводчатые потолки, упиваясь алтарем и, наконец, отыскивает кабинку для исповеди в дальнем правом углу.

Он слегка качает головой и останавливается рядом со мной.

— Мы занимаемся этим уже девять лет, и все же мы никогда здесь не встречались, — недоверчиво бормочет он. — Невероятно.

Он прав, это и правда невероятно. Вестминстерское аббатство в Лондоне, собор Святого Петра в Ватикане. Искупительный храм Святого Семейства в Барселоне. Последние девять лет мы встречались в церквях по всему миру в последнее воскресенье каждого месяца, но никогда в той, в которой выросли. Ирония судьбы, потому что именно в этой церкви началась наша игра.

Мне было двенадцать, Рафу десять, а Габу восемь, когда мой отец усадил нас в Ризнице⁸ и сказал, что нам пора становиться мужчинами. Мы месяцами подслушивали исповеди, забираясь в щель между каменной стеной и кабинкой для исповеди и напрягаясь, чтобы услышать все самые темные грехи и секреты горожан. Большинство из них были жалкими — женатые мужчины, платящие шлюхам, студенты Академии Побережья Дьявола, списывающие на вступительных экзаменах, но от некоторых меня тошнило.

Среди всех этих свечей, мантий и пыльных стопок Библий наш отец сказал нам, что с тех пор в последнее воскресенье каждого месяца мы должны будем решать, какая исповедь была худшей из тех, что мы слышали.

И тогда мы должны были что-то с этим сделать.

Наша особенная игра скрепила меня и моих братьев, как клей. Хотя местные жители называли нас Ангелами Дьявольской Ямы, они не знали, что мы были судьями, присяжными и палачами этого города, и на протяжении всего нашего подросткового возраста мы были полны нашей тайной силы.

Мы продолжали этот ритуал вплоть до тех пор, пока мне не исполнилось восемнадцать, когда я уехал с Побережья изучать бизнес в Оксфордском университете в Англии. Раф и Габ не хотели продолжать традицию без меня, так что она превратилась в не более, чем приятное воспоминание, которое мы вспоминали всякий раз, когда приезжали домой на каникулы.

А потом наши родители умерли. Через несколько месяцев после похорон Раф появился в моем лондонском офисе без предупреждения. Он был пьян, с затуманенными глазами, только с самолета из Вегаса.

— Я скучаю по нам, — невнятно пробормотал он, прислоняясь к моему столу, чтобы остановить себя от покачивания. — Я скучаю по игре.

Анонимные грешники — это была его идея. Более масштабная, блестящая версия игры, которая заставила нас стать мужчинами. Он вынашивал целый план, пока летел на высоте тысяч километров над Атлантикой, подпитываемый алкоголем и ностальгией. «Анонимная» служба голосовой почты вместо церковной исповедальни. Охват, который затронул бы все четыре уголка земного шара, а не только мощеные улицы Дьявольской Ямы. Мы встречались бы не в церкви Святого Пия в конце каждого месяца, а каждый раз в другой церкви в любой точке мира.

Моим первым побуждением было заткнуть ему рот, потому что я имел в виду то, что сказал, когда покидал Дьявольскую Яму — я вышел на праведный путь. Но желание быть плохим пульсировало у меня под кожей, и я испытывал ломку, сродни наркоману, употребляющему кокаин. И когда вы потеете, дрожите и пялитесь в потолок своей спальни в 3:00 ночи, вы всегда находите способ оправдать свои вредные привычки.

Моё пришло в виде любимого выражения нашей матери. По иронии судьбы, именно по этой же причине я решил выйти на праведный путь. В жизни главное — баланс, Анджело. Хорошее всегда компенсирует плохое.

Конечно, я бы поиграл в игру моего брата, и не только потому, что мне нужно было унять зуд, но и потому, что я был в долгу перед нашей мамой, чтобы свести на нет плохое.

Я сказал Рафу, что я в деле.

Теперь он опускается на скамейку рядом со мной, и я слышу, как щелкают его игральные кости, когда он перекатывает их между большим и указательным пальцами в кармане. Наша детская игра сформировала его гораздо больше, чем меня. На самом деле, вся его жизнь — это игра: он владеет половиной отелей и казино в Вегасе и получает защиту от тех, которые ему не принадлежат. Он выигрывает, когда другие проигрывают, а когда другие выигрывают, что ж, им лучше надеяться, что это произошло не потому, что они жульничали. Нет ничего, что Раф ненавидел бы больше, чем мошенничество.

Мой брат — гребаная акула. У него жемчужно-белые зубы и обаяние, но никто не выживает после его укуса.

Проходит несколько мгновений, затем рычание Харлея просачивается через открытую дверь и доносится по проходу.

— А вот и он, — бормочет Раф, и хитрая ухмылка расплывается на его лице.

От тяжелых шагов Габа дребезжат старинные витражи в окнах.

— Еб твою мать, брат, — рявкает Раф из прохода. — У тебя есть какая-нибудь обувь, которая не является ботинками со стальными набойками? Ты топаешь, как Большой злой волк из Красной шапочки.

Габ нависает над нами, как грозовая туча, и хмуро смотрит на Рафа сверху вниз.

— Ещё лучше, легче будет проломить тебе голову, мой дорогой, — рычит он.

— Срань господня, это самое большее, что я слышал от тебя за весь год, — парирует Раф с легкой улыбкой. — Рад тебя видеть, бро.

Габ бурчит что-то неразборчивое, затем переводит взгляд на меня.

— Отличный трюк сегодня за обедом.

— Спасибо.

— Не собираешься рассказать нам, зачем ты это сделал?

— Нет.

Он кивает, затем достает айпад из-под куртки.

— Тогда давай начнём.

Взгляд Рафа обжигает мою щеку.

— А ну-ка, блять, притормозите. Ты издеваешься надо мной, да? Ты убиваешь лакея на воскресном обеде у Большого Ала, сопровождая это каким-то дерьмовым оправданием насчет русских, и ты не собираешься сказать нам почему?

Я набираю полную грудь спертого воздуха и провожу костяшками пальцев по бороде. По правде говоря, я не знаю, нахуя я это сделал. И причина, по которой я думаю, что сделал это, совершенно безумна.

Она.

Хотел бы я сказать, что, войдя в столовую, я увидел, как рука этого парня крепко сжимает её запястье, и страх в её глазах. Что я защищал честь своего дяди или, по крайней мере, уберег его невесту от жестокого обращения со стороны его лакея. Но это было бы чушью собачьей, потому что я уже забрал пистолет из кабинета Альберто и засунул его за пояс до этого, когда единственная информация, которую я знал, или думал, что знаю, заключалась в том, что она трахалась с ним за спиной Альберто.

Но когда я сидел там за обедом, слушая, как Раф описывает свою последнюю игру в покер с кланом Лощины, я наблюдал за ними, за тем, как он прикасался к ней, покрывая ее как гребаная сыпь, как она неловко извивалась при каждом прикосновении, и я понял, что был неправ.

Но я всё равно собирался его убить.

Как я уже сказал, это совершенно, блять, безумно.