Вера Колочкова - Леди Макбет Маркелова переулка
– Нет, нет… Не в этом дело, Кать. То есть… Не в красоте и не возрасте, и уж тем более не в богатстве. Вообще не в ней дело. Хотя чего я говорю? И в ней тоже, конечно. В ней и во мне. И в нас с тобой… Я не могу больше с тобой жить, прости. Ни дня больше не могу. Можешь меня считать подлецом, дерьмом, сволочью… Я под всем заранее подпишусь. Ну не могу больше, прости меня!
– Не говори ерунды, Паш… Ты не подлец, не дерьмо и не сволочь. Есть какие-то границы подлости и сволочизма, через которые ты переступить не сможешь.
– Смогу. Иначе я сдохну. Я знаю, что сдохну.
– А я знаю, что ни дня без тебя прожить не смогу.
– Сможешь, Кать.
– Как? Одна, с ребенком? Беременная? О чем ты…
– Кать! Послушай меня, Кать… Я все, что буду зарабатывать, буду отсылать тебе… Все, до копейки. Я буду очень много зарабатывать. Я бы и Никитку забрал, но ты же…
– Конечно. Даже и не думай об этом. Исключено. И денег я от тебя не возьму. Ни копейки. Ты будешь там жить и знать, что твои дети прозябают в нищете, Павел.
– Кать, ну зачем же так… А впрочем, в этом ты вся и есть, чему я удивляюсь?
– Действительно. Чему удивляться? Да, в этом я вся и есть. И потому ты никуда не уйдешь.
– Я уйду. Я не могу больше с тобой жить. Не мо-гу. Я, наверное, прямо сейчас уйду.
– А я у двери лягу. Что, перешагнешь через меня, через беременную? И как жить потом будешь? Нормально?
Спустила ноги с дивана, поднялась, пошла в прихожую. От двери обернулась, схватившись рукой за косяк – голову вдруг повело.
– Паш, мне прямо сейчас у порога ложиться? Вообще-то у меня голова страшно кружится… Дай мне водички, а?
Сглотнула с трудом, обхватив шею ладонью, сползла спиной по косяку, села на корточки:
– Да что же ты со мной делаешь, Паш… Мне плохо… Пожалей хотя бы…
Он смотрел на нее довольно холодно. Так смотрит врач на истеричного больного, прикидывая, как лучше купировать приступ. Верить в подлинность истерики или нет. Видимо, решил поверить.
– Кать, ложись в постель… Тебе лечь надо. А я тебе горячего чаю принесу, хочешь? Вставай, вставай… Давай, я тебе помогу…
Он довел ее до кровати, помог раздеться, заботливо подоткнул сбоку одеяло. Хотел уйти, но она выпростала ладонь, уцепилась за его запястье:
– Полежи со мной рядом, Паш!
– А чай? Тебе нужен горячий чай!
– Нет, не хочу. Ну же, ляг, пожалуйста…
Паша послушно лег рядом, она тут же ухватилась пальцами за верхнюю пуговицу на его рубашке. Пуговица не поддалась, слишком пальцы дрожали. Паша с силой ухватил ее ладонь, отвел в сторону:
– Не надо, Кать…
– Но я все равно тебя не пущу. Да ты и сам не сможешь так сделать, я знаю. Потерпи, Паш. Все уладится со временем. В каждой семье такое бывает…
– У нас нет семьи, Катя. И не было никогда.
– Что ты говоришь?! Да как ты… Что, и Никитки у нас нет? И этого, второго… Ты же сейчас ножом по нему режешь! Он же слышит все! Каково ему сейчас, как думаешь?
– Прекрати… Прекрати, Кать. Это жестоко, в конце концов.
– Нет, это ты жестокий, Паша, не я… Ты не сможешь, не сможешь… Не сможешь…
Так и уснула с этим «не сможешь», будто в черную дыру провалилась. Организм включил рычажок стоп-крана, отправил в сохранный сон. Когда открыла глаза, увидела серое утреннее окно. Еще очень раннее утро, наверное. Потом глаз выхватил Пашину спину, склонившуюся над раскрытым чемоданом. Так и смотрела на нее сквозь ресницы, не шевелясь. Шевелиться совсем не хотелось. Странное состояние было в голове, во всем теле, будто плавала в невесомости. Состояние равнодушного созерцания и смирения. Потом щелкнуло внутри ясно и четко – он все равно уйдет…
Вот Паша деловито застегнул молнию на чемодане, надел пиджак. Освободил от чемодана стул, подтянул его к кровати с ее стороны. Сел, вздохнул тяжело. Лицо его было решительным, сосредоточенным. Протянул руку, тронул ее за плечо…
– Да я не сплю, Паш. Давно не сплю. Что, собрался, да?
– Кать, по-другому все равно не получится, прости. Может… все-таки отпустишь со мной Никитку? Я всю ночь думал… Можно же найти какой-то компромисс… Чтобы он и с тобой, и со мной…
– Нет. Я же сказала. Забудь, что у тебя есть дети. Ты не увидишь Никитку больше никогда, запомни это. Тем более, второго ребенка не увидишь.
– Катя, Катя… Что же ты… И что ты им скажешь? Что я умер, да?
– Нет, зачем же. Я скажу им правду. Что ты их бросил.
– Может, лучше умер?
– Это я умерла, Паш. Я мертвая, а ты предатель. Бедные, бедные дети… Вот и живи с этим дальше, Паш. Если сможешь.
Он застонал глухо, схватился за голову. Потом резко встал, пошел к двери. Так же резко обернулся, проговорил быстро, отрывисто:
– Я там, в гостиной, деньги на столе оставил… Там много, я в долг у Маркелова взял… Хватит вам на первое время. Потом еще вышлю…
Ее как током ударило, и невесомый туман рассеялся, брызнув ледяными осколками в голову. Скользнула кошкой из одеяла – откуда силы взялись! – рванула в гостиную, оттолкнув Пашу с пути. Да, денег и впрямь было много, целая пачка, перетянутая желтой аптекарской резинкой. Схватила ее, сунула Паше в лицо:
– Забери! Забери сейчас же, или я на весь переулок истерику закачу! Буду бежать за тобой в ночной рубахе и голосить, понял? И деньги разбрасывать! Или порву их на глазах у всех! Ты этого хочешь, да?
– Катя, пожалуйста…
– Я же сказала – ничего от тебя не возьму! Ты будешь жить и знать, что никогда! От тебя! Ничего! Не возьму! Что дети тебя тоже проклинают! Ты будешь жить и знать! Жить и знать, понял?
Она уже не кричала, а шипела злобно, запихивая ему деньги в карман пиджака. Пальцы не слушались, но запихала-таки. Обошла сзади, толкнула в спину:
– А теперь иди, сволочь… И помни – никогда и ничем не откупишься. Потому что ты переступил черту, которую не имел права переступить. Но ты переступил… Переступил… Переступил! Иди, иди, не оглядывайся…
Все, сил больше не осталось. Кое-как пришла в спальню, рухнула на кровать. За окном успело взойти настоящее утро, светлое, погожее. Истошно пели птицы… Наверное, по-настоящему они пели очень красиво, но лучше бы молчали сейчас. Или, например, утро бы оделось в траурную вуаль дождя. Это было бы справедливо. А так – чистой воды издевательство.
Хотя – пусть птицы поют. Бог с ними. Все равно жизнь кончена, что с птицами, что без птиц. А провалиться в дремотную пустоту можно и под райское пение. Она нынче для нее как спасение – эта дремотная пустота. Как невесомость и бездна. Скорая помощь, анестезия. Спасибо дорогому инстинкту самосохранения, иначе бы на себе эту боль не вынесла.
Последней мыслью было, как последним вскриком – это не со мной произошло. Это с какой-то другой женщиной. Со мной – не могло.
Ее разбудили Надя с Никиткой. Наверное, совсем немного она спала. Но провалилась в свою невесомость, видать, основательно, потому что лица у Никитки с Надей были испуганные.
