Тщеславие - Лебедева Виктория

— Да нет, почему, я-то согласна. Но еще недавно кто-то говорил мне примерно по тому же поводу, что я пытаюсь выбрать товарища по играм и что это, мол, несерьезно. Или это был не ты?

— Да мало ли что я ляпну? — ответил Слава, нимало не смутившись. — Ты, кстати, сейчас куда?

— В смысле?

— В смысле, куда ты сейчас поедешь?

— Домой, разумеется, — ответила я нервно, — будто у меня есть какая-нибудь альтернатива…

— Ну, альтернатива всегда есть, — произнес Слава и ухмыльнулся как-то странно.

К нам подбежал оборванный, дурно пахнущий мальчик, совсем еще маленький, лет пяти-шести, лодочкой вытянул вперед свою прегрязную ладошку и затянул:

— Поможи-и-ите, пожа-а-алуйста?

Славины, до сего момента ясные и такие лучистые, глаза внезапно подернулись инеем и превратились из голубых в светло-свинцовые, рот сложился в линию безмерной брезгливости.

— А ну пошел!.. — гаркнул Слава и, размахнувшись сложенной в трубочку программкой, тихонько шлепнул пацаненка по макушке. Удар был совсем несильный, но размах до того устрашающий, что мальчик тут же весь съежился в один крошечный грязный комочек и через мгновение со всех ног припустил от нас по перрону. А Слава снова повернулся ко мне: — Господи, как же они надоели! Ну, так ты мне, кажется, не ответила?

Подошла петушинская электричка, и тут же все пришло в движение, все повалили на ловлю еще не доехавших до своего места закрытых дверей.

— Ладно, мне пора, — пробормотала я, делая шаг в сторону толчеи.

Слава стал наклонять надо мной свое улыбающееся лицо, слегка приоткрыл губы, и на меня внезапно, сквозь приторный сиреневый дух, сквозь мое долгое, изнурительное ожидание, дохнуло запахом то ли гниющих зубов, то ли больного желудка. Меня начало мутить. Я непроизвольно отшатнулась и опустила глаза, выдавив:

— Ладно, мне правда пора…

— Ну что ж, как говорится, надо так надо… — насмешливо отозвался Слава. Кажется, он ничего не заметил. Я вскочила в вагон и даже успела занять местечко у самого окна. Слава стоял на платформе и радостно махал мне свернутой программкой.

Я махнула ему в ответ, электричка тронулась, и его странная фигура неспешно поехала в сторону.

Глава 13

Быстро темнело. Плыли деревья и столбы, плыли унылые придорожные коробушки жилых домов и предприятий, и черные, уже едва видные в сумерках провода взлетали вверх-вниз; поздравляю, Надежда Александровна, ты снова все испортила… Да что с тобой, в самом деле? Ты ведь который год уже ждешь, и ждешь только его, и этого чертова подходящего момента, что тебе за дело до какого-то там мальчишки, до глупого пиджака цвета плесени, это тебя не касается… Но этот запах, отчего этот запах, ведь раньше ты его не замечала. Или замечала? Или не хотела заметить?

Стоп, не думать об этом, забыть, иначе меня сейчас укачает, я не должна об этом думать.

— Д-девушка, ар-рбуз б-будете?

— Что?

— Й-я сс-прашиваю, ар-рбуз б-будете? — Пожилой пе-тушинский алконавт почтительно склонился ко мне и неуверенным пьяным жестом разломил кривоватую половинку арбуза о мелом запачканное колено.

— Нет, спасибо, — отозвалась я машинально.

— А-а пп-портвейн? — Неугомонный сосед вытянул откуда-то из-за пазухи дорожный стаканчик и с шиком тряхнул его за донышко, стаканчик разложился, брызнув в стороны непросохшими бурыми опитками. Дядечка с шумом завозился другой рукой в завалившемся набок полиэтиленовом пакете.

— Нет, спасибо. — Я полезла в сумку за спасительной книгой и сделала вид, что погрузилась в чтение. Мой сосед обиженно сощурился, изобразил в мою сторону один из международных жестов и, подумав секунду, присовокупил к нему непечатное ругательство. Потом вытащил-таки свою початую бутылку, налил стаканчик до краев и опрокинул содержимое в малозубый провал своего рта, портвейн потек по подбородку, по шее, за ворот несвежей голубой рубахи.

Оставалось дочитать всего страницу, одну-единственную, и я опустила глаза на первую строку верхнего абзаца, и: «Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера…». Что происходит со мной, что случилось, я ничего не понимаю, я отказываюсь что-либо понимать, ведь он мне необходим, я знаю абсолютно точно, что он уже давно необходим мне, он мое все, вокруг, кроме него, никого не осталось, я всех давно уже забыла и забросила. Стоп, нет, я не хочу об этом думать… «Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне… Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне…» И все-таки почему? Ну почему? «…дрожал воздух на дне карьера…» А алкоголик уже рассказывает соседу справа о том, что жена его стерва и вообще сука, и говорит о язве желудка, нет, не могу читать, и сердце начинает глупо и бешено скакать где-то под самым горлом… Как нелепо…

Так вот, значит, что принято обозначать словосочетанием «платоническая любовь», когда не целуются и вместе не спят. Какая же я все-таки дура… Ну, признавайся, Надежда Александровна, ты ведь никогда даже в страшном сне не представляла, что когда-нибудь тебе придется… А ведь знала, в глубине души всегда знала, что ни под каким предлогом не сможешь даже прикоснуться к нему, не то что… Ведь если закрыть глаза и все-таки попытаться представить, всего лишь представить, то будет ком в горле и сойдутся в одно пестрое пятно его нелепые одежды, и громкий восторженный голос, и вечно грязный длинный ноготь на левом мизинце (в ухе он им ковыряется, что ли?), и его неловкая фигура, а поверх всего — этот запах, несильный, но вот оно, отвращение, уже возвращается, поберегись, нельзя думать об этом, впереди еще полдороги. «Жарило солнце, перед глазами плавали…»

Читать не хотелось совершенно. Мной владело странное, тревожное состояние, это был и не шок, и не ужас, и не что-либо другое, для чего давным-давно придуманы разные умные слова, в основном латинские, но потом я взяла себя в руки и начала потихонечку успокаиваться, как говорится, рассуждать логически…

И по логике получалось примерно следующее: он мне необходим — это факт, значит, я его люблю — будем считать это тоже фактом. При этом я его боюсь, боюсь физически, и это тоже факт. Но я же не имею ну никакого опыта в данном вопросе, а уж это факт что ни на есть фактический. Так, может, все дело в этом, и, может быть, все так страшно кажется просто из-за этой чертовой моей неопытности (двадцать лет, кому сказать, ведь не поверят, сейчас девственницы как-то не в моде; даже Слава, и тот не поверит, наверное), а значит, этот страх нужно просто перебороть в себе, переступить как-то, пересилить. Просто потому, что он, Слава, необходим мне, каким бы он ни был, и мне никогда ни с кем не бывало легче, и проще, и лучше, а все остальное наверняка приложится, просто для этого требуется время.

И на подходе к дому я все для себя объяснила, я уже кляла себя на чем свет стоит и чувствовала, будто начинаю безвозвратно терять что-то важное, а если в самый короткий срок не перестану вести себя по-идиотски, то и потеряю это важное насовсем. И, словно в подтверждение моих мыслей, из окон первого этажа пел Б.Г.: «…проснувшись сегодня, мне было так странно знать, что мы лежим, разделенные, как друзья, но я не терплю слова «друзья», я не терплю слова «любовь», я не терплю слова «всегда», я не терплю слов…»

Вот именно, «не терплю слов», а я привыкла придавать словам избыточный вес, они всегда слишком много для меня значили. И, прожив на свете уже двадцать лет, я ни разу не чувствовала себя женщиной. А всегда чувствовала себя своим парнем. Я привыкла дружить. И пока других девочек водили в кино и в «Макдоналдс», со мной обсуждали книжки и делали домашнее задание по математике, хлопали по плечу, могли что угодно ляпнуть, еще бы: «Надя, наш человек, ты не такая, как другие, мы тебя уважаем». А я позволяла себя уважать, следовательно, относиться ко мне так, как относятся к другим мальчишкам, следовательно, относиться ко мне не так, как относятся к другим девчонкам. И дело, вероятнее всего, вовсе не в Славе, а во мне самой. Это я, именно я веду себя неправильно. Но я исправлюсь, я постараюсь исправиться. Я больше не хочу чувствовать себя существом среднего рода, давным-давно пора мне повзрослеть. Завтра он придет, у него завтра выходной, он наверняка встретит меня после работы, и я возьму себя в руки, я буду вести себя по-другому, потому что я не могу, потому что я не должна его потерять.