Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви
Когда все разместились и разошлись по номерам, Бонхэм поболтался по кораблю и немного выпил с Орлоффски. Потом он сказал, что хочет погулять и ушел на пляж. Отойдя от пристани, он сделал круг и проскользнул в комнату ожидавшей его Кэти Файнер. Она стала для него своего рода наркотиком. Настоящим наркотиком. Подлинным грязным наркотиком. До самозабвения. Господи, грязная она. Он счастлив, что она не его жена. Бедняга Сэм. Бедный идиот Сэм. Эта мысль еще больше разгорячила его.
36
Катастрофа разразилась на следующий день. Вернее, вечером и ночью следующего дня. Все они так или иначе страдали от маленьких и крупных бедствий, от маленьких, почти крупных и даже очень крупных катастроф с тех самых пор, как началось это затянувшееся приключение в ноябре или декабре прошлого года, когда у Гранта возникла сумасшедшая идея научиться подводному плаванию и когда он еще даже не встретил Лаки Виденди, Лючию Анжелину Виденди, почти все они, все, кроме разве что Бена и Ирмы, которые здесь не были замешаны и сыграли свою часть драмы раньше, когда Бен убегал на год, а потом вернулся. Но это бедствие было настоящей катастрофой. Полной катастрофой. Типа «завершающей стадии рака», как обожают говорить эвфемисты сцены, экрана, радио и газеты «Правда». Полная катастрофа. Катастрофический конец поездки. Поездка теперь могла быть только семи-, максимум, восьмидневной из-за чрезмерных задержек в подготовке шхуны к отплытию. И разразилось бедствие. Всего за два, самое большее за два с половиной дня до того, как должно было начаться завершающее плавание в Ганадо-Бей, которое могло спасти от полной, оставляющей дурной привкус во рту и вызывающей ощущение полной разрушенности катастрофы, которой все это закончилось.
И, как всегда во время этой поездки, природа, море, ветры, штормы, ураганы, ничто, никакие природные явления, включая даже Гринов, не были виноваты. Только люди.
Кончилось это сломанным носом Рона Гранта (и он, таким образом, минимум на пару месяцев отключился от подводного плавания) и кончилось это тем, что почти все на борту не разговаривали друг с другом. Раздумывая над всем этим позже, как он всегда любил делать, хотя такие раздумья редко давали ему какие-нибудь познания, Грант думал, что — кажется, в середине дня, когда они еще охотились в море, — у него были какие-то предчувствия; когда он делал что-нибудь столь жестокое (по отношению только к самому себе), он начинал подозревать, что близок к умопомешательству. Но (как и при всех его дурных предчувствиях), он мог — в отличие от Лаки — только задним числом вспоминать о них, гораздо позднее того времени, когда события их подтвердили, так что по сути они и не были настоящими предчувствиями.
День начался вполне благополучно, хотя вечер накануне, вечер возвращения из Дог-Ки не был восхитительным.
Грант изо всех сил старался пить немного в этот день и в этот вечер, вечер возвращения на Северный Нельсон, и вполне в этом преуспел. Несмотря на это, после ужина, когда они рано разошлись, он и Лаки провели лучшую часть ночи — а вернее, всю ночь — на противоположных краях обычной двойной кровати, которая у них была в тонкостенном, шатком, хлипком отеле.
Какие бы приятные сексуальные игры ни велись между Бонхэмом и Кэти в ее комнате, или в комнате Спайсхэндлеров, или между Хирургом и его девушкой, которые, как хомяки, в облюбованном углу клетки, остались на палубе, — что бы там ни происходило, в комнате Рона Гранта вообще ничего не было.
Лаки пару раз пробовала помириться с ним после крупной ссоры и взаимных обвинений два дня тому назад, но Грант, во время ночного плавания убедившись сам и обвинив себя в том, что ему наставили рога, был холоден, хотя и вежлив. Он просто не мог избавиться от безликого (хотя очевидно же — Джима Гройнтона) образа. И теперь, когда они лежали в постели и она слабо двинула рукой в его сторону, он почти в ярости оттолкнул ее. В первую ночь плавания, на следующую ночь сна на борту во время стоянки, в третью ночь ссоры, затем ночи на пристани в Дог-Ки у них не было секса. Уже пять дней. Но Гранту было плевать.
— Я так чертовски устал сегодня от плавания, что мне не до занятий любовью, — почти грубо сказал он. Она молча отвернулась к стене и отодвинулась. — Смешно, — сказал он погодя, — но сейчас под водой я гораздо храбрее, гораздо мужественнее с тех пор, как мы «отстранились», как сейчас выражаются. Не смешно ли?
Он сказал это с мрачной иронией. Лаки молчала. Так они и лежали. Так и заснули. И им было вовсе не трудно вставать на рассвете, одеваться и идти на «Наяду».
— Думаю, — тихо сказала Лаки, когда они одевались, странно утомленным голосом, — что когда мы сегодня вернемся, я пошлю телеграмму в Кингстон насчет гидроплана, чтобы завтра улететь. Так что приготовься дать мне деньги. Если не дашь, я возьму у Бена.
Грант просто кивнул. Но к тому времени, когда она могла бы это сделать, их «путешествие» уже закончилось и нужда в телеграмме отпала. Бонхэм на «Наяде» весело готовил ветчину и яйца, когда они подошли, а ярко-красный солнечный диск лишь отрывался от края земли. В свежем утреннем воздухе разносился восхитительный, обычно осчастливливающий, домашний, дружеский запах кофе.
Так начался последний день.
Бонхэм повез их на место в получасе плавания от пристани, где-то посредине между Северным и Южным Нельсоном к северо-северо-востоку, где была куча маленьких рифов, разделенных чистым белым песком, на глубине от пятнадцати до сорока футов. Великолепная точка. И Бонхэм давно ее знал. И все-таки не привозил их сюда. Гранту было ясно, что Бонхэм легко мог каждую ночь ставить шхуну на Северном Нельсоне и две, даже три недели вообще не выходить к новым, интересным местам. А раз так, то ясно, что единственная причина, по которой Бонхэм не делал этого, это просто желание сэкономить деньги на плате за стоянку. Но как тогда он намеревался совершать шикарные, роскошные поездки «для богачей» (особенно с такими, как сейчас, удобствами), каких он мечтал заполучить. Грант сделал мысленную пометку поговорить с ним об этом.
Бонхэм бросил якорь точно в центре группы рифов, полных подводной жизни и рыб. Все надели маски и через несколько минут набрали рыбы и омаров на обед, обильный обед, даже на ужин, обильный ужин, если бы кто-то захотел ужинать. Потом те, кто захотел, те, кто мог, надели акваланги и поплыли исследовать другие, более глубокие рифы. И именно тогда случилась странная вещь, которую позднее Грант довольно неубедительно и не вполне искренне счел «предчувствием».
Корабль стоял носом на юго-восток, а Грант поплыл на юго-запад, где он заметил риф на глубине сто ярдов или около этого. Орлоффски тоже пошел в эту сторону, но затем свернул на юго-восток. Правда, это была необычная, даже неприемлемая, нерекомендуемая практика — уходить вот так, одному, но при таких мелких и коротких погружениях не обращали внимания на этот «приятельский» принцип, кроме, конечно, случаев с маленькой Ирмой и Беном, хотя Бен уже начал уходить один в короткие набеги. Но это, конечно, дело Бонхэма. В этот же раз он повел Ирму и Бена на северо-восток, в сторону судна, где ныряли и Хирург с девушкой. Так что Грант оказался в полном одиночестве.
