Маргарет Мадзантини - Никто не выживет в одиночку
В Делии он увидел женщину, почувствовал глубину ее натуры, шум, как от всплеска морской воды в гроте. Это была женщина, которая сбережет тебя и не бросит. Вытащит с самого дна, куда тебя затянет. Нырнет туда с ножом во рту и освободит твои связанные руки. Умрет под водой вместе с тобой, или вы вместе выберетесь на поверхность.
Делия полюбила его семью, которая показалась ей гарантией их собственного будущего. Парень, привыкший к прочности, к ссорам, которые проходят к началу воскресного обеда. Ее любовь к Гаэтано распространилась и на них. Серена хорошо готовила, и Делия подарила ей бамбуковую пароварку. Отец Гаэ ей тоже понравился, Альдо, философ из бара, подписчик научно-социального журнала «Focus». С ней он вел себя как кавалер, что-то вроде второго жениха. Первое Рождество, которое она провела с ними, стало первым настоящим Рождеством в ее жизни, Альдо взял гитару и запел: «Серенелла, я отвезу тебя к морю, увезу тебя далеко…»
Гаэ скалился, она смеялась.
«Такой милый… Ты не знаешь, что значит иметь отца, не вылезающего из депрессии».
Позже она поймет, что они такие же мертвые и ничтожные, как и все. Когда занавес закроется. Они передали ей по наследству сына их безответственности, их искусственного счастья, искусственной любви. Двое из поколения «шестидесятников», таких же недоделанных, как и их революция.
— Как поживает отец?
— Перенес операцию простаты.
— Знаю. Твоя мать говорила.
— Они все еще трахаются.
Смотрит на нее, обдумывает.
— Рак простаты передается по наследству?
— Не думаю.
Смеется, улыбается и она.
— А где вообще эта простата находится?
— Не знаю…
— Как так не знаешь, ты же врач.
— Я не врач.
— Ну почти, разве нет?
— Нет.
Он заказал еще одну рюмку крепкого ликера. Дижестив. Для пищеварения, сказала официантка, но в голову тоже ударяет. Официантка улыбается, показав ряд идеальных зубов.
— Оставлю вам бутылку.
Делия кивает такой ядовитой любезности.
Гаэтано смотрит на шею Делии. Он уже не раз представлял, как проведет по ее окружности шариковой ручкой «Bic», воткнутой в сонную артерию.
В один прекрасный день ей перестало нравиться то, что он пишет.
Конечно, он тоже знал, что по большей части это было одно паскудство, что надо вкладывать больше искренности, больше честности и все такое, бла-бла-бла…
Но жизнь писателя хотя бы отдаленно должна походить на то, что он пишет. А какую жизнь он вел, сидя дома? Решал мелкие бытовые проблемы, оплачивал счета, раскладывал в холодильник замороженные продукты… Да даже и за его пределами? Вел разговоры с пустейшими людьми, занятыми только самими собой, чем еще? Город, как рекламный плакат с изображением дерьма, не бедствий, а просто многоярусного дерьма, точно многоуровневой парковки. Ему надо перенести действие одной серии в Мехико — поганый город с безнадежной, но зато настоящей жизнью. Съездить в новое место и обкуриться как следует.
Теперь, может быть, к нему вернется хоть капля вдохновения.
В африканском по названию, а фактически заполоненном китайцами квартале. Один в полуподвальной убогой квартирке. На маленьком диванчике со следами того, кто дрочил тут до тебя. Годы одиночества в резиденции для мужчин с синдромом Бордерлайна, имеющих большие проблемы с самоидентификацией.
Да, может, здесь к нему и вернется капелька этого самого офигенного вдохновения. Чтобы написать что-то вроде учебника по выживанию. Мир полон подобных ему неприкаянных людей, замкнутых на себе индивидуумов, у которых еще не до конца отбито желание мечтать о чем-нибудь неординарном.
Он вставит туда и свою историю с женой. Чтобы позлить ее, смачно опишет ее гениталии.
Ему достаточно будет одной только книги, единственной и безрезультатной, как «самиздат».
Наверняка он добьется крупного закулисного успеха. Кто-нибудь из издателей заинтересуется им. Может, подцепит кого-нибудь. Какую-нибудь девушку в кедах и юбке с неровным подолом, о которой мечтает. Та будет рыдать, читая его собачьи бредни. Как Делия поначалу.
Как же ему не хватает того взгляда! Кто его не испытал, спокойно живет себе и обходится. Но если только какая-нибудь нахалка укроет тебя крылом, даст тебе почувствовать себя героем, ты будешь потом всю оставшуюся жизнь, словно нищий, бродить в поисках тех век, которые открываются только затем, чтобы посмотреть на тебя, и смыкаются, чтобы сделать тебя своим узником.
И звезды наблюдают за тобой.
И взгляд их не грустный и далекий, а близкий и мерцающий, как у тех, что ты приклеивал в детстве к потолку.
Однажды Делия сказала ему:
«Это рай».
Она наговорила ему кучу подобного бреда.
Если уж на то пошло, он тогда еще должен был послать ее на фиг.
Согласен, был околдован, сказочное красное яблоко, — но как можно верить такой глупости!
Он нуждался в ней, а она взяла и слопала его.
Они начали жить вместе практически сразу. Он поставил книжный шкаф, основание для кровати-татами. Попросил у нее разрешения повесить боксерскую грушу на стену: у него и крючок был наготове. Она ответила ему с улыбкой, своей обычной вежливой улыбочкой:
«Если тебе непременно надо разбить кому-нибудь физиономию, пожалуйста, можешь вернуться домой хоть в крови. Но оставь свою злость за этой дверью».
Вот черт! Нашлась тоже учителка! Разве можно пойти наперекор той, которая, улыбаясь, ставит тебя на место?
— Что ты собираешься делать?
— В каком смысле?
Он хочет знать, что она собирается делать, как она собирается жить в «интимном плане»?
Делия поднимает бокал, до конца наполненный тем сладким дижестивом, и уже вправду выпивает вино. Тяжелыми глотками, как какое-нибудь лекарство.
— Почем я знаю, как надо жить. Тебе что, кажется, я имею об этом хоть малейшее представление?
— Ты всегда знала все.
— Я встаю с утра и одеваюсь, потом одеваю детей. Вот так и живу.
Гаэтано смотрит на нее, смотрит на ее ладонь.
— Ты мастурбируешь?
Что он такое говорит, дурак? Она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Знает, что сделает это позже, в одиночку.
— Ты уже достаточно выпил, попроси счет и уходим.
Но у Гаэ нет теперь желания уходить.
— А я часто мастурбирую.
Делия спряталась, уткнувшись в свои руки. Смотрит на свечу, на ее пламя, в котором утопает. Усталость и тошнота берут верх.
Гаэтано улыбается:
— А потом плачу. Кончаю и плачу.
— Да уж, грустная картина.
Гаэтано хотелось бы взять ее за руку.
— Но мне не грустно, должен тебе признаться. У меня все хорошо.
