Джулия Стоун - Леди Генри
Первым в себя пришел Ричард.
– Вот те на! – в восторге воскликнул он. – Растяпа!
Лорд Генри строго взглянул на сына.
– Оставьте, миссис Уиллис, – досадливо поморщился он. – Жозеф сделает это за вас.
Он растерянно оглянулась. Над ее плечом склонился слуга с подносом и ворохом крахмальных салфеток. Замелькали руки в белых перчатках, и осколки с острым хирургическим стуком легли на поднос.
– М-да… А вот и знаки, – тихо, словно для себя самого, сказал Анри.
На миссис Уиллис было жалко смотреть. Глаза се налились слезами, губы вытянулись в нитку.
– Прошу извинить меня, джентльмены, – только и смогла сказать она, и поспешно вышла.
За столом воцарилось молчание. Лорд Генри теребил подбородок, выбритый до синевы, и поглядывал на часы, венчающие миниатюрную мраморную Триумфальную арку Святого Константина в Риме. Анри пытался уравновесить серебряный нож па указательном пальце.
– Ричард, – сказал, наконец, Джон. – Мне необходимо с вами поговорить.
Мальчик, уплетающий вовсю, удивленно поднял на него свои невинные африканские глаза.
– Прямо сейчас? Я обедаю, сэр.
– Идемте, – приглушенно сказал Джон. Мальчик понял, что сейчас лучше не возражать, выдернул из-за ворота салфетку и с досадой швырнул в тарелку.
– Как вам будет угодно.
Это был досадный эпизод, омрачивший, в общем-то, неплохой день…
Наступал лучезарный майский вечер, час заката, тот час, когда башни вдруг густеют, наливаются неповторимым густо-коричневым цветом, а зубцы как бы растворяются в белом мареве скользящего вниз солнца, и этот замок, и зелень, крики птиц, мерцание водяных струй в фонтане, лохматая болонка, ковыляющая через двор, – все вдруг приобретает неповторимый оттенок значимости, целесообразности, хочется смотреть, удержать мгновение, жить.
Анри ожидал в холле грум, и они вместе ушли на конюшню. Ричард, воспользовавшись тем, что его, наконец, оставили в покое, улепетнул в сад, где добрый глухой немец Клепх разбивал клумбы.
– Ах, мистер Ричард! – он расплылся в улыбке. – Почему один? Где твоя няня?
Как все слабослышащие люди он говорил громко, рокочущим басом, гармонировавшим с его обликом – сухой жилистый старик с ясным взглядом, пергаментной кожей и серебряной серьгой в морщинистой мочке уха. Иногда Ричард представлял себе Клепха в кирасе, со сложенными на груди руками, под черным флагом, спокойно глядящего на подходящее судно.
– А! – он махнул рукой. – Ревет, наверное, у себя в комнате. Тем лучше для меня: можно наконец-то хоть на минуту почувствовать себя человеком. Знаешь, Клепх, это какой-то чудовищный заговор против меня. Все поучают, будто мне заняться больше нечем. А, да что говорить! Ты глух, как пробка! Ладно, – вздохнул он, – бери свои корешки, пойдем сажать цветы для мамы.
С севера шла туча. Стая галок с криком поднялась со стороны парка, где стлался туман, доходя до груди, а в замершем воздухе со стороны деревни доносился звон колокола.
Джон, наконец, понял, что его тяготит. Последнее время он жил словно в сумерках. Что, в сущности, было? Был Джон Готфрид, семья, первый сексуальный опыт, Кембридж, война. Что потом? Череда смертей и тропа на кладбище, всегда мокрая и сверкающая от росы, – такой он ее запомнил – ибо приходил сюда рано утром, перед тем, как отправиться на работу. Тяжелый труд, который закалил его, иная сторона жизни. Потом банкир Шуман. Мастер всякого рода махинаций, один из немногих, кого кризис если и коснулся, то только в смысле увеличения капитала; досконально знающий экономику, он чувствовал себя среди всех этих сложностей, как рыба в воде. Пацифист из старинной еврейской семьи, он имел один, по мнению Готфрида, недостаток. Шуман был закоренелым гомосексуалистом. Он умело пускал в ход свое обаяние. В общем-то, до сего момента серьезных неприятностей у него не возникало. Он составил список «золотых правил», которые не нарушал никогда. С Джоном вышло все по-другому. Шуман заботился о нем по-отечески. Вот тогда-то Джон и допустил промах. Он поверил вдруг, что жизнь – это не только утраты и разочарования. Он вдруг стал смотреть па Ланкастер под другим углом зрения, с какой-то даже детской радостью. Ланкастер вновь показался ему зачарованным городом, – как когда-то давно, его площади, серые дома, его экипажи и редкие еще таксомоторы.
Он снова полюбил этот город, и, идя по вечерним улицам, заглядывал в лица встречных женщин, надеясь увидеть улыбку, обращенную только к нему. Он полюбил даже закусочную, в которой ежеутренне пил чай, в полутемной глубине которой лениво ходил официант в белом переднике и, зевая во весь рот, снимал и переворачивал стулья. Иногда он попадал в полосу солнечного света, и тогда блестели его напомаженные волосы. Идя на службу, Джон покупал газету, а потом, поднявшись в свой кабинет, тихо сидел на краю стула, планируя течение дня. Из банка он шел не спеша, прогуливаясь, засунув руку в карман, и ожидая, когда схлынет вечерняя толпа. Потом толкал стеклянную дверь кафе, заходил в его полутемное прохладное нутро, где шел негромкий разговор, звучала музыка, и качалось облако табачного дыма. Сквозь окно он глядел на каменную церковь и белый фасад особняка. Потом возвращался домой. Простая жизнь обывателя, говорил себе Джон и вздыхал:
– Эх, Джон, старина…
Он часто думал о чувствах. Что дает возможность человеку сохранить себя, свою хрупкую обнаженную сердцевину? Чувства, говорил он себе. Пусть даже еще теплящиеся, они оставляют воспоминание о чем-то знаемом, вечном, что идет из глубины подсознания, из глубин космоса. Он устал думать о смерти, несправедливости, об умерших близких. Ему казалось, что в какой-то момент время остановилось, и он находится в одной, все той же реальности. Но необходимо двигаться дальше, Джон это ясно понимал.
Когда он впервые увидел Вики, в нем ничего не дрогнуло, сердце не забилось учащенно, он лишь вскользь отметил, что девушка чем-то похожа на его покойную сестру.
С похолодевшего неба спускались мутные сумерки. В глубине сквера играл оркестр, справа и слева зажглись огни, слышались голоса. Девушка сидела неподвижно, уткнувшись в книгу, с кокетливо обнаженными коленями. Джон мимоходом отметил, какая у нее бледная кожа, слишком бледная для такого жаркого лета. Один раз он поймал на себе ее взгляд, показавшийся ему странным. Сумерки сгустились и потекли меж лип, стволы в тающем освещении приобрели оттенок шоколада, за ними кончалось марево, дальше не было ничего.
– Вы много курите, – вдруг сказала девушка.
– Почему вы так решили?
– Это третья сигарета. В течение десяти мнут!
– Вот как! – удивился Джон. – Мне показалось, вы читали книгу.
