Дарья Агуреева - Умножение скорби
Не поборов своё нетерпение, она стала порывистой, резкой. Её как будто несло куда-то. Она вся устремилась к одной ей видимой звезде, завораживающей притягательным чарующим светом. За какие-то дни она полностью перевоплотилась. Трудно представить себе, до чего странными казались мне перемены, которые я была вынуждена наблюдать в этой милой солнечной девушке. Нина всегда очень трепетно относилась к своему внешнему виду. Месяца она посвящала поискам, нацеленным на пополнение своего гардероба, ни под каким предлогом не выходила из дома без умелого макияжа, часы тратила на причёску. Не раз я ловила на ней восхищённые взгляды прохожих, потому что результат её стараний был действительно изумителен. Она выглядела героиней какого-то старого романтичного фильма про счастливую любовь. И всё это рухнуло, испарилось, разом исчезло. Лёгкие струящиеся платья она неожиданно сменила на до боли знакомые джинсы и тёмные свитера, а волосы причёсывала теперь как девяносто девять процентов ленивых студенток. Зачем? Я и сама с трудом объясняла её поведение. Очевидно, Нина решила, что так она окажется ближе к Саше, презирающему любые условности.
Через несколько дней после того отчаянного признания она вступила в его гнусную игру. Нина написала Саше пресловутую любовную записку. Собственно о любви в её послании речи не было. Она послала ему стихи, светлые, нежные, такие, какой она сама была совсем недавно. Она не подписалась, но анонимкой её записку назвать вряд ли было можно, поскольку Нинин чёткий почерк и стихоплётство были хорошо известны всему факультету. Наверное, я не должна была позволить ей это. Наверное, я должна была вмешаться. Но тогда я находила любые формы посредничества в личных делах унизительным занятием для всех задействованных участников. Да я и представить себе не могла, как можно удержать Нину от задуманного! Она всегда и во всём шла на пролом, ни перед чем не останавливаясь ради удовлетворения собственного честолюбия. Будто избалованный ребёнок, требующий новую игрушку. Она никого и ничего не слушала и делала только то, что считала нужным. Хотя…
Тогда она не понимала, что с ней творится.
Она стыдилась меня, себя, прятала ставшие вдруг сухими и лихорадочными глаза. Нина нервничала и ненавидела себя с того самого дня.
— Маш! Я знаю, что это идиотизм! Ничего дебильнее и придумать нельзя, но я не успокоюсь, пока не сделаю эту глупость, — она будто выпрашивала у меня позволения послать ту первую записку.
— Ты не боишься последствий? — уныло предостерегала я, помня, что доверять чувства бумаге — по меньшей мере, неосторожно.
— Да плевать мне на последствия! Мне всё равно, что он обо мне думает. Просто мне кажется, мне станет легче, если я переброшу на него хоть капельку этого напряжения.
— Дерзай! — пожала я плечами.
Потемнело. На затихшую землю опускался туман. В сиреневом небе то и дело вспыхивали облака, обжигаемые лучами заходящего зверовато-красного солнца. Старуха неспешно бродила по лесу. Её не беспокоила подступающая темнота. Она не боялась ни ночи, ни чёрной бездны тьмы, ибо и та, и другая были её неразлучными спутницами — она почти совсем ослепла. Прожив почти десять лет одна, в некогда полном весёлых голосов и достатка доме, старуха каждое утро обнимала пустоту. Нет, она уже ничего не боялась. Разливающееся над чащей зарево позволило ей разглядеть в тот вечер замёрзшую гадюку, умирающую среди прозрачно сонных кустов. Что-то заставило её подобрать змею, отнести в свой дом. Может, ей хотелось о ком-то заботиться? Так или иначе, но она отпаивала её молоком, отогревала хворостом, мерцающим рыжеватым пламенем в камине. Гадюка отогрелась, поправилась и, набравшись сил, ужалила старуху.
— Боже мой! — хрипела умирающая. — За что? Ведь я спасла тебя!
— Хм… — убийца даже как будто удивилась. — Но ты ведь знала, что я змея!
Их переписка длилась целую вечность. Сперва Нина, казалось, успокоилась, добилась желаемого результата. На следующий день после её первого намёка на признание непонятно в чём Саша выглядел ошеломлённым, смущённым. Это шло в разрез с его обычной невозмутимостью, и мне приходилось сдерживаться, чтобы скрыть многозначительную улыбку. Его глаза теперь засияли как-то иначе. И я тогда даже сумела заметить в их чернеющей пустоте золотистые искры живого манящего костра, о которых мечтательно нашёптывала мне вечерами Нина. Как ни странно это звучит, но он помолодел и даже похорошел благодаря свежему румянцу, окрасившему его обычно по-восковому бледное лицо. Но Саша, конечно, не искал блуждающим взглядом виновницу этих перемен. Он знал, кто автор записки. Не мог не знать. Он безусловно намеренно переместился на лекциях поближе к нашей парте и, сидя сзади, видимо, ожидал следующего хода со стороны Нины, наблюдал. А Нина, по её словам, ничего не ждала. Она была счастлива — ей удалось обставить этого гения местного масштаба, она смогла вызвать в нём самые примитивные из человеческих чувств, порождённых цивилизацией. Саша по-настоящему смутился, недоумевал. Но битву Нина не выиграла. За первой запиской последовали ещё десять подобных же излияний. Ответных действий противник не предпринимал. Ежедневно атакуемый, он как будто игнорировал её выпады и не только не шёл ко дну, но даже не собирался скрыться из под огня её дерзких нескромных посланий, которые всё больше выдавали смуту, заполонившую её непривыкшее к неясностям сердце. Нина мрачнела, дурнела, иссушала себя бессонницей и стихами. И всё более отдалялась от меня. Она вдруг перестала доверчиво заглядывать мне в глаза, откровенничать, и лишь с наигранной беззаботностью пыталась болтать на какие-то отвлечённые темы. Иногда я чувствовала на себе её вопрошающий, горящий взгляд, который она ловко прятала под густые ресницы — стоило мне попробовать поймать его в поле зрения. Я не знала, как к ней подступиться. К тому же, признаюсь, я была обижена. Мне были непонятны причины её неожиданной холодности. Я осознавала, конечно, что Нина из тех людей, которые избегают общества близких, когда им плохо, но всё-таки не сумела справиться со своей глупой обидой.
Теперь и я невольно всматривалась в Сашу, вслушивалась в его неспешные рассуждения, наблюдала за его угловатыми, какими-то автоматическими движениями. Из памяти порой всплывали полузабытые сцены, на которых в конечном счёте и строилось моё отношение к нему. Нина говорила о нём всё реже, и мне оставалось довольствоваться домыслами, выдавливать из воображения догадки. Покопавшись в прошлом, я вытащила на свет божий один инцидент, который, по-моему, и залёг в основу моей неприязни. Это случилось весной прошлого года. Мы отмечали в каком-то тихом уютном местечке очередной студенческий праздник. Нины тогда не было с нами, и она лишила себя удовольствия от созерцания столь отвратительного зрелища. Морозов перепил, пребывал в отличном расположении духа и пытался походить на джентельмена. Но при этом он неизменно заставлял меня чувствовать воображаемое превосходство его интеллекта. Каждый дурацкий комплимент, воспроизводимый его обветрившимися губами, тонул в море колкостей и гадостей, неизбежно следовавших за ним. Дойдя до последних пределов, Саша решил просветить меня в отношении своих жизненных принципов и мучительно долго рассказывал о том, что всё в его поведении зависит исключительно от воли разума; он, видите ли, рассчитал весь свой путь в мельчайших подробностях ещё в семь лет, и теперь он стар, мудр, ему безумно скучно… Брр!
