Лора Флоранд - Француженки не любят сказки
Да, ему следовало бы научить их бояться его, ну или на худой конец уважать, а он просто учит их безупречно делать свою работу. Впрочем, он любил, когда его боялись равные ему люди. Ему была противна сама мысль, что бояться его могут те, кто в чем-то от него зависим.
– Наверняка она просто живет в отеле где-нибудь по соседству, – ответил он. И все. Правильно?
– Ну, она такая прозрачная, что едва ли ест еще где-то в Париже. – Селия не была безобразно полной, нет, но по парижским меркам все-таки носила на себе лишние килограммы и поэтому ревниво относилась к женщинам, которые морили себя голодом ради моды. – Нет, она точно на тебя запала!
Доминик почувствовал, что краснеет, и всячески воспротивился этому. Он не знал, почему, но ему было приятно думать, что эта веснушчатая клиентка, похожая на Одри Хепберн, неравнодушна к нему.
– Ты ведь не видел, чтобы она бегала вызывать рвоту? – задумчиво продолжила Селия.
– Нет, она не бегает в клозет. Ей нравится, когда я присутствую в ней.
У Селии загорелись глаза, она издала странное бульканье. Доминик сдвинул брови.
– Ты уйдешь отсюда когда-нибудь? Тебе что, нечем больше заняться?
– Ну, дел-то у меня не меньше, чем у тебя. – Селия многозначительно ухмыльнулась.
Едва ли. Никто не работает так много, как хозяин салона. Но вот интересно, что делают Сильван Маркиз и Филипп Лионне со своими подчиненными, если те переходят границы? Почему он допускает такое, как сейчас с Селией? Он самый большой и авторитетный производитель парижского шоколада, но даже в собственной святая святых ему приходится мириться с непочтительными манерами своих сотрудников.
Селия бросила на него удивленный взгляд.
– Что с тобой? Ты неважно себя почувствовал? У тебя такое лицо… – Она опять улыбнулась, придав улыбочке покровительственный оттенок. Смешная… – Мы можем отпустить тебя на пару часов.
Она пыталась выдать это за шутку – как Доминик подойдет к женщине, этакая сплошная агрессия, заполняющая все пространство вокруг, как заставит ту женщину встать и удалиться с ним на пару часов… Но в карих глазах Селии читалось неодобрение.
Доминик нахмурился. Он никому не позволит совать нос в его личную жизнь, какой бы она ни была постыдной и…
– Нет. Ступай к своим пралине, а то заставлю тебя завтра работать с трех утра.
И Селия действительно покорно пошла работать. Но, сделав три шага, она обернулась.
– Ты ведь еще не спал с ней? Наконец-то ты разбил чье-то сердце, и теперь она торчит тут призрак призраком и подбирает твои крошки.
Доминик взбесился.
– Разбил сердце – призрак – крошки… Какого черта! А что вы, ребята, треплете обо мне, когда я не слышу вас? – Но, к слову, он никогда еще не спал с женщинами, у которых есть сердце. Во всяком случае, с такими, чье сердце билось бы ради него.
– Ничего, шеф, не надо так волноваться. Мы рассуждаем о возможных последствиях твоих действий, и, на мой взгляд, вполне трезво. – Селия озорно хмыкнула и отошла еще на пару шагов. Увы, его вздох облегчения был преждевременным. Она снова обернулась и огласила ему последний свой аргумент: – Вот если мы были бы помозговитее, то, возможно, такой сценарий и прокатил бы. – Она махнула рукой Доминику, шагнула в угол между стеклом и камнем и поглядела вниз, в зал.
Нахалка, что она хотела этим сказать?
Пожав мускулистым плечом, он отвернулся, чтобы не видеть лица обнаглевшей работницы, и снова перевел взгляд на столик с веснушчатой незнакомкой.
Ну вот, она ушла…
Рак, с холодком страха в тот вечер подумал он. Пожалуй, это объясняло те шляпки, капюшоны и шарфы, неизменно скрывавшие ее волосы. Пожалуй, это объясняло и ее худобу и прозрачность, и то, что она могла сидеть так часами, впитывая в себя его жизнь.
Он стал самолично готовить ее тарелки, укладывал все, что она заказала, по своему вкусу и потом добавлял маленькие сюрпризы: например, миниатюрную башенку из трех квадратных конфет, только что принесенных из ганашной, где они лежали в лотках на проволочных полках.
Он прошел на свое секретное место прямо над залом, в угол стеклянной стены, чтобы взглянуть на ее реакцию. Она не улыбалась. Но медленно, не спеша откусывала крошечные кусочки шоколада и пережевывала их, словно хотела насладиться всеми вкусовыми нюансами их букета, почувствовать языком их текстуру.
А когда заканчивала с ним – с ними, с кусочками, – то всегда уходила. Поднималась со стула. Стряхивала с коленей крошки, если лакомилась его знаменитым шоколадным наполеоном. Оставляла на столике наличные и никогда не расплачивалась карточкой, так что он не мог узнать ее имени.
Ему показалось, что за эти пять дней незнакомка слегка округлилась. Или это была лишь игра его воображения?
На шестой день, увидев, что она встала из-за столика, он решился и неожиданно покинул свой наблюдательный пункт. Его ноги загрохотали по полированной металлической спирали, ведущей в зал. Но спуститься он не успел – она уже подошла к дверям и не оглянулась на громкий звук. Стеклянные створки раздвинулись; она подняла плечи, словно вздохнула. И вышла на улицу.
Гийеметта и оба официанта уставились на него, на их физиономиях застыл невысказанный вопрос. Он резко развернулся и, не проронив ни слова, снова поднялся в шоколадные недра – свою кондитерскую лабораторию.
На седьмой день ему очень хотелось открыть магазин, хотя по понедельникам он всегда был закрыт. Почему? Потому. Что она будет делать? Куда пойдет без него?
Но он переборол в себе такую глупость и потом весь день рыскал по Парижу то на мотоцикле, то пешком. Как это ни смешно, он побывал во всех местах, притягивающих туристов. Нет, конечно, нужно знать и ценить свой город, но шансы набрести в Лувре на какую-то незнакомку, когда не знаешь, там ли она вообще… практически равны нулю. Впрочем, когда он стоял перед мраморной статуей крылатой богини победы из Самофракии, парившей в Лувре над людскими толпами, его посетило вдохновение. Всевозможные вкусовые букеты и текстура мелькали в его мозгу, дразнили его нёбо, когда он придумывал новый шоколад, который назовет «Виктуар», «Победа».
Ника Самофракийская ему нравилась. Стремительный, волнующий крылатый мрамор мог бы олицетворять суть его души, если бы Доминик сумел очистить ее от мрака и грязи и сделать такой же красивой.
После Лувра он даже поднялся на Эйфелеву башню, где был в последний раз в десятилетнем возрасте на школьной экскурсии. Первые два яруса он поднимался пешком, все выше и выше, с удовольствием превозмогая усталость, и разглядывал с высоты Париж, его город. Пусть даже когда-то он был в нем отверженным. Теперь Париж был им покорен.
