Прима (СИ) - Сью Ники
— Это было отвратительно, – говорит Анна Евгеньевна, покручивая перстень на пальце. Злится. Мать всегда так делает, когда недовольна, я уже успела изучить её за эти долгие восемь лет. Она не спрашивает про мое самочувствие, не предлагает принести фруктов, разговор начинается сразу с упрека.
– Я не знаю, как это... получилось, – мои оправдания звучат так глупо, что самой от них противно.
– Уже не имеет значения, – она отмахивается от меня, как от ненужной вещи.
– Я все исправлю! – практически молю о втором шансе, ведь все мое нутро – это желание угодить этой женщине, оправдать ее ожидания, возложенные на мои хрупкие плечи. Тем более перелом – не конец света.
– Нечего больше исправлять.
– Что? – почти шепотом спрашиваю, комкая простынь в пальцах. В детстве моим самым большим страхом было снова оказаться одной – выброшенной на улицу, так когда-то поступили мои биологические родители. В таком случае, уж лучше вообще никогда не обретать семью, нежели быть отвергнутой во второй раз.
Анна Евгеньевна поднимается и молча идет к выходу. Она отдаляется с каждым шагом, словно покидает палату не приемной дочки, которую воспитывала столько лет, а чужачки. Словно не она таскала меня на эти занятия балета, выбирала одежду и следила за весом. Она уходит с невероятной легкостью, как будто перелистнула страницу скучной книги, где не прочитанным текстом осталась ее дочь.
– А как же… я? – мой вопрос разлетается эхом, разбиваясь о стены вип-палаты. И как жаль, что его слышит человек, которого я меньше всего желала бы здесь видеть.
– Что ты здесь делаешь? – удивляется мать, воспроизводя мои мысли вслух.
– Играю роль настоящего брата, – ухмыляется Глеб, в привычной манере отвечая с подколками своей матери. Он ее родной сын, и по документам мой сводный брат. А еще личный монстр, чья тень преследовала меня не только в нашем доме, но порой и за его пределами.
– Ты должен быть на занятиях, – строго говорит ему Анна Евгеньевна, напрочь позабыв обо мне. Удивительно, раньше она не замечала его, если я находилась рядом, теперь же все наоборот.
– Прямо сейчас туда и поеду, только передам кое-что сестричке. Или постой, ты уже отказалась от нее? – Глеб проводит рукой по коротким, кофейного цвета волосам. Я заостряю внимание на том, что он в майке, а не в рубашке, значит, с момента моего падения на сцене прошли сутки или больше.
Мама, да, она все-таки в какой-то степени для меня мама, обходит дугой своего старшего сына, и, не говоря мне ни слова, закрывает за собой дверь. Мы остаемся вдвоем. Я и человек, мечтающий стереть меня с лица земли.
Он проходит вглубь палаты, берет стул, разворачивает его спинкой и садится, опервшись руками перед собой. Склоняет голову, уголки его губ изгибаются в далеко не дружелюбной улыбке. В ней яд. Острые иглы, которыми он протыкает мою душу день ото дня. И ведь главное, сколько бы я раз не пыталась найти причину нашей вражды – не получается. Он возненавидел меня в первый день знакомства, тогда как я пыталась стать ему сестрой или хотя бы другом.
– Уходи, – говорю, ощущая, как в горле образуется непроходимый ком.
– Это тебе, мой подарок, – он протягивает пакет, но я не беру. Даже не смотрю на него, и без этого подлеца настолько плохо, что хочется кричать, пока не ослабну. Я не понимаю, что делать дальше, не понимаю, как есть или пить, когда мое будущее будто поставили на паузу. Мне страшно даже закрыть глаза, лечь на подушку, страшно, что реальность не измениться, и кошмар перерастет в то, с чем придется как-то жить. А я не готова… просто не готова оказаться в рядах сломанных кукол.
И Глеб, словно читая мои мысли, добавляет масла в огонь.
– Мать списала тебя со счетов, ты больше ей не нужна.
– Не празднуй раньше времени мое поражение! – срываюсь на истеричный вопль я.
Гордеев подскакивает со стула, вмиг оказавшись слишком близко. Его руки упираются по обе стороны от меня, его парфюм с нотками дубового мха заполняет собой воздух. Я, подобно взъерошенной кошке, впиваюсь взглядом в сводного брата, поджав от злости губы. Он смотрит тоже без особой любви, мы оба напоминаем динамит, в котором сломался детонатор.
– Хватит! – холодным, чужим голосом цедит Глеб. – Завязывай играть в эту чокнутую семейную драму. Дашка, – мое имя он произносит с таким отвращением, словно оно его физически ранит. – Как ты не понимаешь, надо было отказаться в тот день от предложения моей матери. Надо было остаться в приюте. Зря ты не послушала меня.
– Уходи, – только и нахожусь, что ответить ему.
– Прима чертова, – усмехается он, коснувшись горячими пальцами моего подбородка.
– Уходи, – скидываю его руку, проклиная гипс и свою беспомощность, что не могу, как следует дать отпор.
– Ненавижу балет, – шепчет он почти мне в губы. Затем все-таки отдаляется и, громко хлопнув дверью, покидает палату.
Я выдыхаю, хотя мне совсем нелегко. И тут еще как назло медсестра заходит, притаскивает этот чертов букет черных роз. Откуда она его только взяла?
– Такой красивый, – говорит молодая девушка, явно лукавя. Ставит проклятый веник на подоконник, случайно задевает одну из роз, и вдруг из букета выпадает записка. – Ой, простите, – мямлит она. Подбирает клочок бумаги и протягивает мне. Я принимаю его с неохотой, жду, пока медсестра выйдет, хотя надо бы выбросить записку. Глеб ничего хорошего написать не мог.
Но зачем-то все-таки разворачиваю, а там… Совсем не то, чего я ожидала увидеть.
___
Отдельная благодарность моей дорогой читательнице Татьяне, а также Даше Коэн.
Глава 02 - Даша
Бабочка с оторванным крылом.
Вот и все содержание записки. Собственно, ничего нового. Уже как полгода я получаю всякого рода намеки, в которых содержаться эти бабочки, нарисованные от руки, между прочим. Их рисуют на разноцветных клочках бумаги и периодически куда-то подкладывают мне: то в рюкзак, то в карман пальто, один раз я нашла записку в пуантах.
– Придурок, – шепчу себе под нос, затем комкаю клочок бумаги, отправив его на пол. И зачем только притащил этот букет, как будто и без него непонятно, что я превращаюсь в подобие поломанной куклы.
Закрываю глаза. Слезы беззвучно катятся по щекам, делая мои губы солеными. Я как обычно рыдаю беззвучно, боясь быть пойманной, показать свою слабость. И почему-то именно сейчас вспоминаю тот день, когда впервые переступила порог дома Гордеевых.
Мне было десять, когда моя приемная мать приехала выбирать себе ребенка в детский дом. Да, она именно выбирала, это я уже будучи восемнадцатилетней понимаю, тогда же была уверена, что просто приглянулась ей. Не заметила угрюмости, частого молчания, скупости на эмоции. Она даже не приехала забрать меня лично, послала своего водителя, который то и дело загадочно поглядывал в зеркало заднего вида на меня.
Когда большая черная машина остановилась у высоких железных ворот, я заерзала на сидении. “Невероятно”, - подумалось мне! Жить в таком доме, стать частью этого мира и обрести семью – несбыточная мечта! С каким восторгом я выскочила из машины, затаив дыхание перед входом во дворец. Их дом мне виделся не иначе чем-то волшебным, как будто сошел со страниц сказки о “Золушке”, куда попала на бал несчастная девушка.
– Прошу, – сказала смотрительница, взрослая женщина с мраморным цветом кожи и тонкими губами. Ее волосы цвета смолы были собраны в тугой пучок, а черные туфли блестели так, что в них можно было запросто разглядеть свое отражение. В ответ я кивнула и практически на носочках стала подниматься на второй этаж, в теперь уже собственную комнату. Свою. Как это все-таки невероятно звучало.
Больше никто не будет распахивать занавеси, пуская слишком рано утром солнечный свет. Больше не будут скрипеть полы, и не надо вздрагивать ночью, опасаясь, что кто-то пришел не с самыми благими намерениями. Никаких тебе стен мышиного цвета и одного маленького ящика, в котором приходится делить с хулиганкой старше тебя на пару лет, полку.
