Эрик Сигал - Сценарий счастья
Я полез в карман и протянул ей сверток.
— Это чтобы слушать на твоем новомодном японском магнитофоне.
— Спасибо. «Все хиты Хиллера»?
— Гораздо интереснее.
Она уже сняла упаковку и прочла. Это были избранные места из знаменитой оперы Глюка восемнадцатого века «Орфей и Эвридика».
— Никогда не слышала, — призналась Сильвия.
— Там есть ария, которая считается самым проникновенным выражением в музыке любовного томления.
Она протянула мне магнитофон.
— Найди мне этот фрагмент.
Я надел наушники и, быстро отыскав нужное место, вернул Сильвии кассетник. Она закрыла глаза и стала слушать арию Орфея «Как мне жить без Эвридики?» «Che faro senza Euridice?»
Где-то в середине арии она схватила меня за руку и с жаром произнесла:
— Мэтью, che faro senza te? Как мне жить без тебя?
Я наклонился и поцеловал ее. Долго. Медленно. Страстно.
Внезапно самолет взревел, оторвался от земли и взмыл в ночное небо.
Я наивно полагал, что полет даст нам хоть небольшую передышку от зловещих поучений со стороны нашего предводителя. Но я недооценил его чувство ответственности.
Как только начали разносить еду, в динамиках зазвучал знакомый голос:
— Говорит доктор Пелетье. Хотел бы напомнить всем пассажирам — а особенно членам моей группы — о необходимости принять профилактические таблетки от малярии. Спасибо. Приятного аппетита.
В Асмэру мы прибыли в час ночи. От возбуждения сна у нас не было ни в одном глазу.
Живо вспоминаю свои первые впечатления от Черной Африки. Именно такая она и была — черная. Едва самолет сел, как немедленно погасили сигнальные огни на посадочной полосе, и весь аэропорт превратился в большую черную дыру с отдельными светлыми пятнами в виде белков глаз и зубов. Зрелище, надо сказать, было жутковатое.
Таможня в аэропорту была чисто символической, и мы очень быстро загрузились в душный микроавтобус. Следом три допотопных грузовика везли наш скарб и оборудование. Обоз почти два часа трясся по ухабам, и Сильвия уснула у меня на плече.
Наконец мы добрались до Ади-Шумы. Нашему взору предстали дряхлые хибары под жестяными крышами, которые на обозримое время должны были стать нашим домом.
Пока африканцы разгружали багаж, Франсуа отозвал меня в сторонку.
— Мэтью, я распределяю, кому с кем жить, и хотел тебя спросить, где ты намерен проводить ночи. Вопрос чисто практический.
Я честно ответил:
— Знаешь, Франсуа, я сейчас не могу тебе сказать. Ты можешь пока пристроить меня где-нибудь? Временно.
Он пожал плечами и отошел, бормоча себе под нос что-то вроде: «Американцы… Пуритане чертовы!»
Вот как получилось, что первую ночь я провел в компании Жиля Нагле, коренастого серьезного француза в очках в металлической оправе.
Мы распаковали вещи при свете свечи, поскольку имевшийся в поселке примитивный бензиновый движок обслуживал только операционную и другие лечебные помещения.
Свой громоздкий сверток я пока не распаковывал, но Жиль его приметил и забеспокоился.
— Это что? — спросил он с нескрываемой тревогой.
— Пианино, — ответил я.
— Нет, правда. Серьезно!
— Я серьезно говорю. Это клавиатура. Без инструмента.
— То есть шума от нее не будет?
— Шума? Не волнуйся, Жиль. Она издает музыку, которая звучит только у меня в голове.
— Все равно должен тебя предупредить, — грозно молвил он, доставая штук пять или шесть биноклей, — я очень аккуратен. И надеюсь, что ты тоже будешь поддерживать здесь порядок.
— Не бойся. Тебе не придется меня воспитывать. Я не грязнуля.
Я невольно смотрел на его коллекцию оптических приборов, и он счел необходимым объяснить:
— Если тебя это интересует — у меня есть хобби. Орнитология. — Он произнес это с оттенком гордости.
— А, я так и подумал, — сказал я и полез в кровать в надежде хоть немного поспать.
— Если мне повезет, я увижу северного лысого ибиса. Их осталась всего одна колония в мире.
— Ну, прекрасно. Спокойной ночи.
Не знаю, сколько я на самом деле спал, но помню, что на рассвете я был на ногах. В комнате уже было не продохнуть, и с каждой минутой делалось все тяжелее.
Я подошел к окну, чтобы впервые взглянуть на Эритрею при свете дня, и был поражен.
— Бог ты мой! — ахнул я вслух.
Мой сосед резко пробудился, нащупал очки, вылез из кровати и спросил:
— Что такое? Что случилось?
— Ничего не случилось, — сказал я. — Кажется, вечером здесь собираются давать большой рок-концерт.
— Ты в своем уме?
— Видишь ли, — продолжал я его разыгрывать, — там собралась целая толпа фанатов. Не могу себе представить, чего еще они могут ждать. Их так много! И Марта, кажется, уже раздает программки.
Жиль в изумлении уставился на нескончаемую очередь, выстроившуюся от дверей полевого госпиталя до горизонта. Толпа изнуренных, пропыленных, страждущих людей.
— Господи Иисусе! — ахнул он. — Они что, не знают, что мы открываемся в семь?
— Понимаешь, Жиль, у них не у всех «Ролексы» при себе. В общем, нам предстоит денек!
— А ты прав, Хиллер. Марта, похоже, уже начала формировать из них очередь. По степени срочности.
Он был немного нудноват, но, судя по всему, делу предан.
Все время, пока мы торопливо одевались и брились (с холодной водой), Жиль без умолку говорил о птицах. О том, что за время нашей «экспедиции» он рассчитывает увидеть представителей таких редких видов, как венценосный журавль и — я не шучу! — коричневая олуша. Он продолжал трещать и по дороге в «столовую» — большое (по сравнению с нашей хибарой), наспех возведенное дощатое сооружение, похожее на амбар.
Большинство наших уже сидели за длинным прогнувшимся столом, в том числе и Сильвия. Она жестом показала, что заняла мне место.
По дальней стене располагалась неказистая кухня — дровяная печь и груда щербатых кастрюль. Нас заверили, что местные повара знакомы с основами гигиены и дважды подвергают все кипячению, прежде чем подать на стол. Говорили ли им о чем-то, кроме этого, оставалось загадкой.
Меню нашего завтрака было, можно сказать, составлено на компьютере: немного папайи, бананы и козий сыр, который полагалось съесть с инджерой — плотным, как резина, хлебом, испеченным из местного злака под названием тьефф. Так называемый кофейник наводил на мысль о том, что прежде он служил емкостью для растительного масла (так и оказалось).
Я сел рядом с Сильвией.
— Как самочувствие? — поинтересовался я.
— Боюсь до смерти. А ты?
Я бы определил свое состояние как нетерпение. Скорей бы уж приступить к делу! Мы ведь для этого приехали, а?
Она кивнула.
Заглатывая еду, я оглядел своих товарищей и понял, что и другим так же не терпится поскорее начать работу.
