Сара Вульф - Дикий восторг (ЛП)
Машина печально издает короткий, высокочастотный звуковой сигнал, и свет гаснет.
— Это нормально, — уверяю я ее. — Когда им будет двадцать, они снова сочтут тебя умной и станут прислушиваться к тебе.
— Айсис, наклони голову влево, — оглушает меня голос Фенвола по интеркому.
— Грубо! У меня! Здесь! Разговор!
— Ты снова разговариваешь с неодушевленными предметами? Мерних бы очень обрадовалась, услышав об этом. — Я слышу усмешку в его голосе.
— Нет! Нет, я ни с чем не разговариваю! Вообще! Просто… сама с собой! И, по сути, в этом нет ничего такого. Ничего особенного! Ну, за исключением моей задницы, поскольку мой зад — определенно нечто чертовски особенное…
— Налево, Айсис. — Фенвол не покупается на мою чушь, давая понять это в дружелюбной, дедушкиной манере. Я наклоняю голову, и Берта пищит один раз, затем второй и замолкает. Возвращается обычный белый свет, и кушетка медленно выдвигается.
— Фух! — вскакиваю я и стряхиваю клаустрофобию. Ненавижу замкнутые пространства. Почти так же сильно, как я ненавижу соевое молоко. И игрушки Фёрби. Заходит Фенвол.
— Хорошо себя чувствуешь? — спрашивает он.
— Ну, мне нужно провести пять терапевтических лет на открытых равнинах Монголии, а в остальном полный порядок.
— Превосходно. Твои результаты будут готовы через секунду. Давай пойдем к твоей маме.
Я следую за ним в холл. Как же хорошо находиться в своей одежде, а не в больничном наряде. Да и отсутствие вонючей повязки-тюрбана, нацепленной на мою голову, тоже небольшой плюс. Я практикуюсь, встряхивая волосами подобно величественному льву, однако чуть не врезаюсь в интерна и останавливаюсь. У бедолаг и без моих сказочных волос в их глазах достаточно проблем. Мама ждет в холле. Она, улыбаясь, встает и обнимает меня.
— Итак? Каковы результаты?
Фенвол смотрит на бумаги в своих руках.
— Все выглядит нормально. Внутритканевое кровотечение полностью прекратилось.
— А что насчет этого? — указываю я на шрам сбоку, чуть выше лба. — Волосы не отрастают. Я никогда не выйду замуж!
— Шрам будет заживать и в итоге исчезнет, но на это уйдет время. Годы, — отвечает Фенвол.
Мама гладит меня по голове.
— Он не слишком большой, конфетка. Если не быть ростом в семь футов и не смотреть на твою голову сверху, никто его вообще не увидит.
Она права. В любом случае, что такое еще один шрам на уродине?
— Мне надо принимать какие-нибудь лекарства? — спрашиваю я. Фенвол улыбается.
— Нет. Ты можешь идти. Мы хотели бы провести контрольный осмотр через несколько недель…
Он жестом приглашает маму, и они вдвоем подходят к стойке, где разговаривают с медсестрой. Здесь не так много людей, однако, народу больше, чем обычно бывает по субботам. Но это не мешает мне заметить копну ярко-рыжих волос, идущих по холлу.
— Эйвери-Бобейвери!
Девушка с огненной шевелюрой оборачивается, идеальная фарфоровая кожа усыпана веснушками. Ничего не изменилось. Однако ее глаза выглядят совсем по-другому: усталые и налитые кровью. И одета она совсем не модно. А выражение ее лица остается абсолютно неизменным, вместо того, чтобы исказиться в гримасе или усмешке, когда она узнает меня. Что-то действительно не так.
— Ты, — ее голос звучит жестко.
— Да, я! Я жива! Но это может быть легко исправлено.
— Убирайся с дороги.
— Ну, как поживаешь? Занята? Как обычно обязанностями красивой сучки?
Губы Эйвери остаются прямыми, нет ни малейшего намека на ухмылку.
— Если сама не отойдешь, я заставлю тебя это сделать.
— Можешь попробовать! Может быть, толкнешь меня? Отбросишь? Хотя не стоит становиться слишком радикальной. Если ты разрежешь меня пополам, то ничего кроме радужных искр и «Бакарди» не выплеснется. А также ты станешь убийцей.
— Я должна разрезать тебя пополам, — наконец огрызается Эйвери, ее бесчувственная маска ломается. — Ты запудрила ей мозги.
— Что?
— Ты, — Эйвери тычет пальцем мне в грудь. — София наконец-то начала со мной разговаривать, а ты все испортила.
— Каким образом?
Лицо Эйвери перекошено и выражает жестокость.
— Где же здесь херова справедливость?! Я годами была ее подругой. Потом появляешься ты, и спустя всего две недели ей уже нравишься ты? А теперь ты оставляешь ее. И она не хочет ни с кем разговаривать. Ни с медсестрами. Ни со мной.
— Я… я не ухожу навсегда…
— Это не важно. Она думает, что уходишь. Она считает, что все ее оставляют.
В наступившей тишине я нервно тереблю свою толстовку, пока Эйвери не усмехается:
— Но я не могу слишком сильно на тебя злиться. Ведь когда ты появилась, она сказала, что я могу изредка ее навещать. Так я и сделала. И я получила возможность сказать ей, что сожалею. — Она задумчиво смотрит вдаль. — Я должна была извиниться. Так что. Спасибо. Полагаю.
— Пожалуйста? Но я собираюсь увидеться с ней прежде, чем уйти? И я буду навещать ее? Так что фактически я не, эм, оставляю ее.
— У нее скоро операция. — Эйвери, кажется, не слышит меня. — А теперь я даже не могу с ней попрощаться.
— Можешь. Я имею в виду, ты можешь сказать ей это. Может быть, она и не разговаривает с тобой, но она слушает. Я в этом уверенна.
Эйвери пожимает плечами, ее лицо вновь становится безучастным и унылым, когда она проталкивается мимо меня.
Это не Эйвери. Это оболочка великолепной стервы, которой она была раньше.
Мама с Фенволом возвращаются, дружелюбно беседуя. Мама говорит что-то о контрольном осмотре в феврале, но я едва ее слышу.
— Док, когда у Софии операция? — спрашиваю я. Фенвол выглядит встревоженным.
— Она рассказала тебе об этом? В апреле. Двадцатого апреля.
— Я могу навестить ее перед операцией?
— Конечно. Ты всегда можешь приходить к ней. По-моему, София нуждается в большем количестве посетителей.
Она нуждается в большем количестве друзей, а не посетителей. Но я этого не говорю. Люди всегда жалуются на мою болтовню. Я слишком много говорю. Слишком быстро. Слишком громко. Но больше я этого не делаю. Теперь я сдерживаюсь. Означает ли это, что я становлюсь умнее? Более зрелой?
Нет.
Это просто означает, что я становлюсь глупее. Тише. Старше. Взрослая и глупая, как и все остальные люди, которые не говорят, что они на самом деле чувствуют, которые продолжают молчать, когда рассержены или печальны.
Я становлюсь старше. И это пугает.
Комната Софии и коридор, ведущий к ней, днем выглядят по-другому. Все это меньше похоже на фильм «Звонок», больше на сериал «Клиника». Наоми уже попрощалась со мной, а также она отвела меня попрощаться с Мирой и Джеймсом. Но почему-то это прощание тяжелее всего. Стоять снаружи у этой двери и пытаться постучать — самое тяжелое, что мне приходилось делать за последнее время. То, что я видела прошлой ночью, ее крик и то, как Джек выглядел, когда я упомянула Софию, чертовски сбивает с толку и застревает в моем горле, как хренова пробка. Как я смогу посмотреть ей в глаза и попрощаться, когда всего несколько часов назад я слышала, как она кричала, что ненавидит меня?
