Анна Берсенева - Рената Флори
– Если хотите, можем по парку пройтись, – поспешно сказала Рената. – Там красиво. И эта Мадонна из майолики, и грот еще есть… Каменный, – зачем-то пояснила она. – Можно их посмотреть, а потом к речке спуститься.
Она забыла, что на улице уже совсем темно, и вряд ли получится разглядеть майолику, и парковая решетка наверняка заперта, а спускаться к воде в темноте не только трудно, но и опасно.
– Я хочу пройти по парку, – сказал Винсент.
И что говорил при этом его взгляд, нежный и серьезный? Совсем ли иное, чем слова? Рената не знала.
Речка Карповка – та самая, не скованная гранитом, – текла вдоль старинных казарм лейб-гвардии Гренадерского полка, вдоль корпусов больницы имени Эрисмана и Первого медицинского института. Ее пологие берега уже были покрыты первой майской зеленью, теперь, в темноте, невидимой. Спускаясь к воде, Рената почувствовала, как ее каблук скользнул по мокрой от вечерней росы траве. Она невольно вскрикнула, потому что испугалась, что сейчас шлепнется прямо в весеннюю грязь и как же глупо будет при этом выглядеть!
Последний раз она пугалась чего-то подобного, кажется, в десятом классе. А уже на первом курсе института ей было не до таких вещей. И всю жизнь потом ей было не до них.
Винсент быстро взял ее под руку. И она схватилась за его руку, и не за руку даже, а каким-то странным образом – за ладонь; конечно, тоже невольно, машинально. Он сжал пальцы – тихо, осторожно; Ренатина рука вздрогнула в его ладони и замерла. Они стояли на поросшем травой косогоре, их обступала сплошная тьма – только река блестела внизу стальной холодной гладью, и только в их соединенных ладонях дышало тепло, так неожиданно ставшее для них общим, единым.
Так же тихо, осторожно, как сжимал ее пальцы, Винсент взял Ренату за плечи и развернул к себе лицом. Все-таки он был очень молод. И трепет, душевный и телесный, рождался в нем сразу, мгновенным ответом на любое впечатление жизни, как и следует тому быть в молодости. Но почему схожий трепет родился и в ней? Рената не знала. Может, как отзвук, отсвет, дуновение его трепета?
Как бы там ни было, а она смутилась. Странно было стоять в темноте над рекой в объятиях мальчика, к которому она просто пришла на спектакль и с которым больше никогда не увидится, потому что спектакль окончен.
Рената осторожно, чтобы Винсент не обиделся, высвободилась из его объятий. И с удивлением почувствовала, как при этом в ее сердце дрогнуло что-то похожее на сожаление. Но о чем же ей было сожалеть?
– Вон там я училась, – громко, как экскурсовод, произнесла она, кивая на противоположный берег реки. – Там Первый медицинский институт. А рядом ЛЭТИ – Ленинградский электротехнический. В мои времена считалось, что студенты там особенные. Теперь бы сказали – элитарные. Да так оно и было, наверное. У нас на курсе половина девчонок за инженеров замуж вышли, благо, ходить было недалеко. «Братьев Карамазовых» вы здесь поставили, – вдруг, не ожидая от себя этих слов, и без паузы даже, сказала она. – Теперь уедете?
Винсент ответил не сразу. Наверное, она все-таки обидела его тем, что выскользнула из кольца его рук.
– Да, – наконец сказал он. – Теперь уеду.
И замолчал. В том, как они молчали вместе еще полчаса назад, не было ни капли неловкости; это удивило ее тогда. А теперь их общее молчание показалось ей тягостным. Но как эту тягость избыть, Рената не знала.
– Вы говорили: «В мои времена», – вдруг сказал он. Может, все-таки не очень обиделся на ее поспешное высвобождение из его объятий? – Но почему?
– Что – почему? – не поняла она.
– Вам кажется, что ваши времена прошли? Но почему вам это кажется? Я не понимаю.
По серьезности его взгляда и тона Рената поняла, что ему это действительно непонятно. Впрочем, взгляд у него всегда был серьезный; в этом было что-то трогательное, и от этого-то он и казался ей мальчиком.
– Потому что мне уже немало лет.
Она не смогла сдержать улыбку, отвечая ему. Хорошо, что было темно: скорее всего, он ее улыбку не заметил.
– Немало – это означает сколько?
– Сорок два.
– Это кажется немало, только когда тебе шестнадцать.
– А потом?
Интересно, что он ответит?
– А потом ты живешь и живешь, и время живет вместе с тобой, и ты перестаешь его отмечать.
Он говорил по-русски довольно грамотно и все-таки с легкой неправильностью. В этой неправильности заключалась такая же прелесть его речи, как в серьезности – прелесть его взгляда.
– Сорок два года – это не значит, что жизнь прошла, – сказал он.
И в прямолинейности его слов тоже была прелесть. Обаяние было в нем невероятное, вот что.
– А сколько вам лет, Винсент? – снова не сдержав улыбку, спросила Рената.
– Двадцать шесть.
Он выглядел моложе. Почти как ее Ирка, а Ирке двадцать один год недавно исполнился.
– Вы теперь в Амстердам уедете? – спросила Рената.
Все-таки ей не хотелось обсуждать с ним такую скользкую тему, как возраст мужчины и женщины. Непонятно почему, но не хотелось.
– Нет. Теперь я уеду в Москву.
– Вы хотите перед отъездом посмотреть Москву? – догадалась она.
Но оказалось, что догадка эта неправильная.
– Я не хочу посмотреть. Я буду ставить там спектакль. Я уже ставил там спектакли и теперь буду еще. В России теперь происходит театральная буря, – объяснил Винсент. – И есть много интересных предложений. В Москве я буду ставить спектакль «Буря». Это пьеса Шекспира.
Что «Буря» – это пьеса Шекспира, Рената не то чтобы совсем не знала, но как-то… Может, забыла, потому что слышала об этом давным-давно и мельком, а скорее всего, просто вся ее жизнь протекала слишком далеко от той местности, в которой протекала жизнь этого серьезного мальчика.
– У вас получится так же интересно, как «Братья Карамазовы», я уверена, – сказала она.
Он не ответил, только вздохнул, и как-то тяжело вздохнул. Она вдруг подумала, что и сама тяжело вздохнула бы, если бы Винсент сказал ей что-нибудь такое же холодно-вежливое. Ей стало стыдно за этот свой тон – зачем, в самом деле, она его взяла, от какого душевного беспокойства?
– Мне очень понравился ваш спектакль, – сказала она уже совсем по-другому, так, как и сразу хотела, как только и можно было сказать ему это – от сердца.
И, конечно, Винсент сразу почувствовал перемену ее тона.
– Спасибо, – ответил он.
В его голосе совсем не было той тяжести, которая только что слышалась во вздохе. В нем звучало какое-то очень простое чувство. Но какое, Рената не понимала.
Все-таки какой-то свет здесь, на береговом склоне, конечно, был. Во всяком случае, она увидела, как блеснули в этом неведомо откуда идущем свете его глаза.
Просто фонари, наверное, где-то поблизости горели.
