Алиса Ферней - Речи любовные
Солнце как раз скрывалось за соседним домом. Макс пришел с работы, его жена Ева принимала в" анну.
— Можешь поставить кастрюлю с водой на огонь?! — крикнула она ему, услышав, как хлопнула входная дверь. — Я в ванной!
Он избавился от толстого портфеля и летней куртки и пошел в кухню. Из детской доносились голоса.
— Вода закипела, — чуть погодя доложил он жене. Ева Мартрё, прикрыв глаза, нежилась в ванной.
— Брось рис.
Он уловил в ее голосе раздражение: мол, ничего не способен сделать самостоятельно, в этом доме нельзя ни секунды побыть в покое, всем им без конца что-то нужно Она — их раба. Макс знал, о чем она думает. «Бедная Ева!» — пожалел он ее и тут же задался вопросом: а как же остальные женщины, что воспитывают и растят детей?
Выйдя из ванной с тюрбаном на голове, босая, она прежде всего удостоверилась, что дети готовятся к ужину.
— Очень хорошо, — сказала она им.
Затем, проходя по гостиной, демонстративно переставила мужнин портфель и повесила куртку — места для них были раз и навсегда определены. На Максе не было лица.
***
Он расчесал волосы на косой пробор, смочив их под краном на кухне, чтобы не мешать жене.
— Хоть сейчас на первое причастие! — увидев его, заявила Ева.
Она совсем перестала с ним церемониться. Это длилось уже несколько месяцев: из ее уст по отношению к нему больше не вылетало нежных или предупредительных слов. Ему вспомнилось, какой гнусной она становилась всякий раз, как носила ребенка. А ведь именно она пожелала троих. Забеременев же, злилась на него. Хотя он уставал не меньше, чем она! Да только замечала ли она это? Она вообще больше ничего не замечала: в каком муж состоянии, как он выглядит, горят или потухли его глаза, ест ли он с аппетитом или без. «Умри я, она и этого не заметит! Я для нее просто бумажник». Он был вынужден так думать, как ни горько это было.
— Можешь посадить их за стол? — выйдя из ванной и задев его, спросила она.
— Я тебя нервирую?
Она не посмела сказать «да».
— Вовсе нет, но я спешу, ты уже готов, а я даже не одета. Вот я и прошу тебя об одолжении: проследи, чтобы они сели ужинать.
Речь шла об их детях, она обращалась к своему мужу. Чтобы сделать взгляд загадочней, она подвела глаза черной краской. «Она больше не хороша собой», — подумал он. Но пойти в своих мыслях дальше не посмел: внутренний благожелательный настрои и производит то внешнее свечение, которого Еве так недостает теперь. Он пытался продолжать любить ее. Такой, какой она была, какой стала. Так он понимал супружество: принимать те изменения, которые происходят с твоей половиной. Макс молча смотрел на жену. Сегодня он слишком устал, чтобы затевать ссору, ему недоставало даже сил потребовать, чтобы она не обращалась с ним, как с собакой. Он непредвзято, но и без снисхождения взирал на нее: выражение лица суровое, у губ складки, тянущиеся вниз, редкая улыбка, постоянное недовольство и приказной тон. Сама-то она, интересно, счастлива? Все могло быть, как бы необъяснимо это ни казалось. Он так думал оттого, что больше ничего не понимал в своей жене и в том, что с ними происходит. Очутились ли они на очень опасном склоне, или же речь шла о простой супружеском депрессии? Не за что ухватиться, чтобы осмыслить. Не сравнить и с другими парами. Макс Мартрё вздохнул и стал накрывать на стол: две глубокие тарелки и два бокала с Белоснежкой и Люки Люком <Ковбой, персонаж комиксов. — Здесь и далее примеч. пер.>. Грусть и нежность ожили в нем. Он хотел любить ее. Почему он до такой степени за нее держался? Так его воспитали. А перемениться трудно. Он оставил этот вопрос без ответа и позвал детей к столу.
Под его присмотром дети сели ужинать. Они смеялись. И это было так отрадно. Что привязывало его к дому, помимо детей? Раз дело прежде всего в детях, другие причины не имели большого значения. То, чем он против своей воли занимался, то, чем мечтал и все никак не имел возможности заняться, то, чем была его жизнь, что ему приходилось сносить — этого он не говорил никому. Молчать дозволялось: пригвоздить свое горе к молчанию и держаться посреди гвоздей. Иных обрывков фраз было б достаточно, чтобы измерить это горе. Но он не позволил себе произнести ни одной. Даже во время ссоры он не смог бы заявить: «Я остаюсь ради детей. Ты считаешь, что я мало зарабатываю. Наши супружеские отношения почти на нуле». Он твердо стоял на земле и не питался иллюзиями. Он не в силах уйти от Евы. Что может стать заменой любви? Смеющаяся детвора. А разве с другой женщиной будет не то же самое? Значит, полюбить другую — не выход. Он потеряет своих детей!
Ева вернулась в кухню.
— Ешьте, — накинулась она на шалунов, которые канителились. — Папа с мамой сегодня вечером уходят в гости, — объяснила она старшему.
Макс задумчиво мыл кастрюлю. Полюбить другую… это не вписывалось в круг тех понятий, которые он считал для себя возможными. К тому же он все еще любил ее. Это она его разлюбила. Неужели не осталось и следа первоначального очарования, нежности, жгучего чувства разделенной любви?
— Поцелуй меня, — попросил он с несчастной улыбкой. Она подошла сзади и с затаенным вздохом поцеловала «го в щеку. «В щеку!» — это все, что осталось.
***
Сияя в машине, справа от него, она повторяла:
— Мне на этот вечер насрать!
Его всего переворачивало от вульгарности подобных высказываний. С кем же связал он свою жизнь! Он ничего не отвечал, не потому, что хотел позлить ее, а потому, что не знал, что говорить, если самому себе не признавался в том, что испытывает.
— Мог бы ответить, когда к тебе обращаются!
— Ты меня ни о чем не спросила, — моментально парировал он. — Откуда мне догадаться, что ты ждешь ответа.
— Говорю тебе: мне насрать на этот вечер, а ты ничего не отвечаешь.
Что-то все же накопилось и теперь поднималось в нем — некое необоримое негодование. Он не был холериком, просто его довели до крайности.
— Что я должен отвечать?
Его внезапная твердость ее ошеломила. Она поняла, что снова перешла роковой рубеж. Сколько раз у нас есть на это право?
— Тебя все бесит, ты всем недовольна, от всех тебе тошно, с людьми ты разговариваешь хуже, чем с собаками. — Он поправился: — Хотя нет, ты не станешь говорить с псами так, как со мной. Плюешь на моих друзей, презираешь моих родителей, критикуешь всех и вся, я больше никого не зову в дом, не знаю, есть ли хоть что-то, способное тебя порадовать, я пытаюсь быть ниже травы тише воды. — И закончил: — Единственное, что имеет для тебя значение, — это деньги, которые я приношу в дом и которыми ты оплачиваешь свою роскошную квартиру и домработницу.
