Игорь Редин - Синий роман
В другой раз – дело было на Пасху – он, повстречав своего друга-мусульманина, предложил: "Давай, я скажу тебе: "Аллах, Акбар!", а ты мне ответишь: "Во истину: Акбар!".
Но это ещё не всё. Дядя Миша – коллекционер. У него имеется огромная коллекция джазового винила, не менее джазовых галстуков. Но самая интересная его коллекция – лет на двадцать пять – это собрание охотничьих, военных и просто откровенно бандитских ножей.
Но и это ещё не всё. У дяди Миши есть мечта. Он мечтает открыть частный концентрационный лагерь. Мест на четыреста. Не больше. Тут всё дело в качестве. И, похоже, его не смущает даже тот факт, что содержание санатория подобного рода ничего, кроме убытков, принести не может. Я почему-то очень сильно сомневаюсь в том, что клиенты станут платить за услуги крематория частного концлагеря вообще, и из собственного кармана – в частности.
Вот такой он. Дядя Миша. И сейчас к нему на сцену, во время попытки донести продукт рок-н-ролла до раскрытых ртов благодарных слушателей, выделывая пьяные пируэты, но, стараясь выглядеть трезвым, пытался забраться господин с солнечной фамилией Балкон для дружеского рукопожатия. Но руки у дяди Миши заняты палочками. И ладно бы японо-китайскими, которые те используют вместо вилок (их в любой момент можно отложить, если только вы не заняты поглощением мяса тихоокеанского омара, приправленного соусом из малиново-брусничного варенья с горчицей и хреном), так нет же. В руках дяди Миши находятся барабанные палочки, с помощью которых он извлекает из барабанов достаточно обширный спектр звуков, необходимый для полноценного звучания. И поэтому, в ответ на протянутую Володей руку, он лишь виновато улыбается и что-то говорит о том, что сейчас не время и, мол, пускай тот подойдёт чуть-чуть попозже или немного подождёт. Одним словом извиняется, но пьяный Вова не слышит извинений. Он вообще ничего не слышит, кроме громовых раскатов рок-н-ролла, а посему, хотя нет, вовсе не поэтому, а просто, оттого что он пьян, как свинтус невменяемый и его душа требует продолжения банкета, он направляется к стойке бара…
После третьего полтинника конины до его чуткого, но, в силу известных обстоятельств, слегка притупившегося слуха, вдруг, ни с того ни с сего, словно снег на голову, свалилась девочка из Ипанимы. Он почти физически ощущал лёгкий бриз её желания, звоном серебряной монеты едва коснувшийся его сознания и тут же улетевший в ослепительную глубину голубой босса новы неба для того, чтобы вернуться к нему вновь. Вернувшийся звон серебра обрёл очертания голоса Кати. Она пела “The girl from Ipanema”, а мысли Володи были уже далеко. Там, где всегда тепло, и где даже мягкий климат Ялты покажется неискушённому и загорелому сукиному сыну пляжа (son of beach) холодом морозильной камеры его домашнего холодильника. Какой смысл сравнивать Ялту с Сибирью, если он там всё равно не был? Лето радовалось всякий раз, когда какой-нибудь сорванец, дарующий волнам свои следы, беспечно оставленные на песке, находил огромную морскую раковину, и, прижав её к уху, слушал песни моря. Песни лета. В них звучит утекающий шёпот белых скал и надрывный крик песка, непостоянство небес и высокая бирюза волны, лунная чернь ночи и магическая реальность солнца…
…оно, щекоча чувствительную ноздрю Балкона, остальным просто мило улыбалось. Потягиваясь в его лучах, нежилась и купалась кошка. Именно она была истинной хозяйкой ресторана, а не тот толстый дядька с лощёной, гладко выбритой мордой, которая, казалось, вот-вот треснет от обилия употребляемой в неё пищи и водки. Он пил исключительно водку, хотя, на самом деле, это она пила его.
Пила пела и пила опустошённые, опустившиеся на пол, опилки. Она, а не солнце, разбудила Балкона. Он с трудом поднял отягощённую свинцом вчерашних возлияний, голову с новенькой жовто-блакитной кожи стола и огляделся. Ресторан. Пустота. Она не только в помещении, но и в душе. В голове присутствует скорбь и тяжесть всех миров. Пятьдесят тон на один квадратный сантиметр. Ненавижу!!! Наверное, о нём забыли.
Стол. Бокал! Коньяк!!! Почему бы и нет. Если предлагают. Проходившей мимо него кошке он выдал народную мудрость о том, что больше всего в этой жизни ненавидит расистов и негров. Животное, не останавливаясь, не осуждая, но с каким-то ленивым удивлением посмотрело на него. Он воспринял её поведение, как одобрение своего миролюбивого мировоззрения и выпил. После чего вновь погрузился в царство беспокойного сна.
Проснулся он под вечер и с радостью обнаружил, что является помехой в подготовке места для праздничного стола. Сегодня у Пашиной жены праздник.
Кастрированное повествование.
Восемь утра. На полу валяются Паша с Наташей, в чём мама родила. В смысле, без подушек и простыней. Вчера у Наташи был день рождения, а посему они имеют полное право спать там, где им заблагорассудится. Хоть на потолке. Но на потолке, как известно, спать неудобно, и поэтому они смотрят свои пьяные сны, лёжа на полу.
…Меня, без всякого на то основания, с приходом рассвета, довольно часто оставляли одного. На бумаге. Женщины. Но то были чужие женщины, а вот, чтобы жена… Своя. Собственная. И ладно бы ушла в восемь ноль-ноль, так она просто ещё не вернулась с работы. Радость подобного разочарования – постепенного превращения в рогатого викинга – я ощутил не впервые, но привыкнуть к этому просто невозможно. Сон, как ветром сдуло. Лето. Сигарета. Курю.
Пришла. Привет. Как ни в чём не бывало. А ты почему не спишь? Наивная. Не спится. А я просто умираю.
В комнате тихо. Слышно лишь мерное мирное посапывание трёх носоглоток, да ворчание вентилятора, разгибающего липкую, скрюченную жару душной комнаты. Не спасает.
По утрам я пью кофе. Об этом знают даже те, кто обо мне вообще ничего ни сном, ни духом… Это утро – не исключение. Только в чудо арабской цивилизации я добавляю коньяк, предусмотрительно оставленный Наташей на самоопохмел. С бутылки можно так наопохмеляться, что впору на следующее утро вновь лечиться. Чтобы они с Пашей не попали в заколдованный круг дипсомании, я решаю освободить их от волшебного бремени алкоголизма посредством употребления половины половины литра.
"С утра поддал и день свободен", – предупреждал меня святой Веничка, но я никуда не спешу, и цитирую ему Пятачка: "До пятницы я совершенно свободен". А сегодня только воскресенье. Так что можно расслабиться. К тому же у меня есть отвратительно-шикарный повод – мне изменила жена. Но в одиночестве пить не хочется, и я иду к Костику. Жарко. Благо он живёт рядом. Плавятся термометры и асфальт.
– Где Ивана?
– На работе.
– А она что, разве работает? – искренне удивился я, – и где же?
– Как это где? В поликлинике. А тебе надо начать пить ноотропил или прекращать пить.
Но я, проигнорировав его предупреждение, произнёс сакраментальную фразу:
– Ну, что? Тогда иди за водкой, – на которую он, без видимого энтузиазма, отреагировал вопросом:
– В девять утра?
– "Кто ходит в гости по утрам,
тот поступает мудро.
То тут сто грамм, то там сто грамм…
На то оно и утро", – бодро ответил я ему, после чего добавил: – мне жена наставила рога.
Я пытался отыскать в его взгляде молнии праведного гнева, но никаких природных катаклизмов, кроме тумана ещё не ушедшего сна, не заметил. Ну, какой катаклизм из тумана? Так, лёгкая аномалия.
Он встал с кровати, всунул себя в шорты, а ноги – в тапочки и, заглянув в свой бумажник, вышел из комнаты. Через три с половиной секунды я услышал звук закрываемой входной двери, а через десять минут я с наслаждением наблюдал за процессом розлива по стаканам холодной, бодрящей, прозрачной, но не призрачной жидкости.
И как только люди пьют водку в такую жару? Отвечаю: с удовольствием. В противном случае, зачем её пить?
– Почему так тепло? – спросил меня Костик.
– Да. Тепло невыносимо, – подтвердил я его утверждение, спрятанное в вопросительную интонацию.
– А может быть, это холод пытается прикинуться жарой? – выразил сомнение относительно моего подтверждения он.
– Это уже не ты и, конечно, не я. Это Кортасар.
Жара издевалась над усердным, но маленьким вентилятором Костика. За стеной у соседа (я это видел) по телевизору показывали рекламу, иногда прерываемую американским боевиком средней руки.
– Я приснил тебе рассказ, – сказал Костик:
"Мыс доброй надежды.
– Есть будешь?
– Я уже завтракал.
– А сегодня ты ещё пища?
– Не понял.
– Ну, если завтра ты уже кал, то сегодня, как следствие, ты ещё пища.
Этот диалог был зачат, а, появившись на свет, взращён, обласкан, обсосан и выплюнут на побережье Атлантического и Индийского океанов, в самой южной точке чёрного континента.
На террасе стоял стол из красного дерева, покрытый белой вязаной скатертью. Вязание было лёгким и нежным, словно вышивка, сделанная прямо на воздухе. От этого, не смотря на то, что было душно, на террасе дышалось гораздо легче, чем у негра в жопе, где побывать мне почему-то не довелось, но я и без того знаю, что там тесно, темно и неуютно", – только я его не помню, – он вывел меня из анально-африканского транса.
